Понимаю твою пазицию (гыыы ;)))) насчет религии и всего остального. Ты считаешь что каждый имеет право думать как он хочет. Мне кажеться, это правильно и если ты так считаеш то ты имеешь на это право. Хотя конечно йа не претендую на истену в последней энстанции.

В этом гребаном универе почти не остается времени на отдых. Успеваю только бухать иногда да смотреть Дом-7. Кстати всегда было энтересно где бухаит 5 курс? Мы бухаим на лавочьках за Оперным. Там клево хотя это чисто наше мнение мы не претендуем на истену. А ты смотришь Дом-7? Кто из персонажей больше нравится? Мне Лелик Синеухо fff . Ржачьный чел. Но это чисто мое субъективное суждение.

Кстате энтересно было бы взглянуть на твою…'

Дальше шла похабщина. В заключение Борис сообщил, что, хотя он любит, чтобы у девушки всё и везде было гладенько, но это его «личное суждение», его никому «нельзя навязывать» и думать, будто это «истена в энстанции».

Марина не верила своим глазам. Нет, она не считала себя ханжой, или как там это называется, но Борис явно вышел за рамки. Он, что, серьезно? Только притворялся, что болеет за отечество, что весь такой серьезный, положительный⁈

В тот вечер ради интереса девушка решила посмотреть «Дом-7». Это было новое шоу, пришедшее на смену «Дому-6». Пятнадцать геев под объективами камер строили любовь, сходились, расходились и требовали посылать за себя платные смс-ки. Поскольку вариантов комбинирования в пары было намного больше, чем для разнополых персонажей, передача обещала стать ну просто выдающейся. Одного из парней на самом деле звали Лелик Синеухов.

«А мне действительно так уж нравится Боря?» — думала Марина перед сном, взволнованно ворочаясь в кровати.

До города Александр Филиппенко добрался избитым, оборванным, грязным и голодным. В пути он думал: татаро-монгольского ига не было. Очевидно, войны 1812 года — тоже. И гитлеровского нашествия. Разве по собственной воле хоть кто-то захочет вторгаться в Россию, унылую, мокрую, скудную и однообразную? «Вот дождусь, когда все кончится, — подумал Филиппенко, — и напишу об этом книгу». Постепенно появилось понимание того, что не было не только древности. Вся история России — фальшивка. В этой скучной бесконечности, наполненной вонью дизельного топлива и стуком электричек, попросту ничего не может случиться!

«Надо эмигрировать, — подумал Филиппенко в день, когда его избили во второй раз. — Я ошибся в том, что мировые языки образовались от русского».

От города в село, где жил брат Филиппенко, ходили автобусы. Следующий рейс был через несколько часов, и мрачный «историк», скучая, решил побродить по городу. В центре он обнаружил два больших белокаменных храма, построенных вроде как до Петра. Для чего Романовым и немцам приспичило подделывать старинные постройки в этой глухомани, было непонятно. Голова у Филиппенко трещала, так что поиски ответа на этот вопрос он решил оставить на потом.

Александр Петрович купил в ларьке газету. Сел на лавочку. О беглеце и поджигателе в газете ничего не было — и то хлеб. По крайней мере, сегодня можно было спокойно выдохнуть. Какие-то, пусть минимальные, шансы на то, что со временем государство раздумает делать его козлом отпущения, ФСБ о нем забудет, а газетчики махнут на него рукой, все-таки оставались.

Филиппенко развернул газету. Похоже, напрасно он украл документ. В статье под названием «Обман длиной в четыре века» говорилось, что письмо от Прошки к Софье — документ, подлинность которого несомненно установлена — дает россиянам возможность вновь обрести утраченную когда-то национальную идею. Реформы Петра Первого нужно признать ненастоящими, их проводили не русские элиты, а подосланные иностранными спецслужбами агенты, а значит, не нужно вступать в ВТО, необходимо снять мораторий на смертную казнь, возвратиться к временам первых Романовых, начать оттуда, с того места, где случайно Россия сбилась с истинного пути. Первым делом автор призывал вернуть боярство. «Что, себя, что ль, туда прочит?» — подумал Филиппенко. Ниже сообщалось, что при президенте создана комиссия, которая работает над новым пониманием истории.

Драгоценное письмо, свернутое вчетверо, по-прежнему лежало в нагрудном кармане Филиппенко, но, похоже, это ничего не меняло. Даже напротив, в него все поверили. Все, даже правительство! Реставрация боярства, антирусский заговор, еще один шаг — и другие открытия Филиппенко ждет официальное признание. Его версию истории начнут преподавать в школе. Тогда уж точно — все пропало!

Надо было действовать. Но как⁈ Филиппенко просмотрел последнюю страницу газеты. Кроме новостей из жизни «Дома-7» здесь был напечатан адрес редакции. «Историк» оторвал этот клочок и спрятал его около заветного письма.

Город показался Филиппенко отвратительным: музеи, боярские палаты и старинные церкви. Наверное, через постройку этой ослепляющей ерунды немцы, Романовы, доктора исторических наук, авторы учебников и другие фальсификаторы истории отмывали деньги. «Вот куда в XIX веке уходили деньги налогоплательщиков, собираемые якобы на Северную войну с Крымским ханством!» — догадался Филиппенко, прикидывая, о чем напишет следующее сочинение. Он подошел к музею «Дом воеводы». Чтобы как-то скоротать часы до рейса, купил билет. Экскурсовод с кислым выражением лица провела его по дому. Филиппенко спросил, где стояла кровать воеводы и какого цвета было на ней одеяло. Как и следовало ожидать, представительница школы догматической истории не смогла ему ответить. Александр Петрович сразу же сформулировал аргумент: «Хотя кафедра истории России МГУ кричит о том, что на Руси XVI века были воеводы, все эти официальные ученые не могут дать каких-то точных сведений о данном институте».

Настроение Филиппенко несколько улучшилось. Спустя пару часов он сел в автобус и поехал в село к брату.

За окном мелькали пейзажи, странные названия и неизвестные постройки. «Губдор, — успевал читать „историк“ на табличках возле деревень. — Салтаново. Чертёж. Тохтуево. Ой, Тюлькино! Федюлькино!» Хотя названия были не очень благозвучными, но между хилыми домиками то здесь, то там виднелись церкви, совершенно друг на друга не похожие и вместе с тем единые в своей нежданной красоте и живописности. В отличие от древнерусских храмов, украшавших страницы хрестоматий, эти церкви были ярче, разноцветней, как-то крепче, приземленней. Филиппенко насчитал восемь церквей.

— Такая вот у нас архитектура, — радостно сказал ему сосед. — В семнадцатом столетии построены! А вы откуда будете?

«Историк» не ответил, только разозлился и подумал: «Все разоблачу! Вот только до квартиры доберусь — и сразу напишу, что церквей тут не было!» Он был голоден, хотел пить и спать.

А за окнами проплывала странно-разноцветная земля с какими-то песками или глиной, из которой здесь и там торчали зонтики-мутанты в человеческий рост — борщевик, по-местному — пиканы. Мелькали то леса, то реки с новыми мостами, то вновь леса, то вновь деревни. Возле Чертежа на трассе Филиппенко увидел остановку из массивного бетона с розовой скамейкой, разрисованной белками и зайками. «Историк» мрачно сплюнул.

Жена брата не была знакома с Филиппенко, но в избу его пустила: горожане были в этих краях редкостью. В обычном пятистенном доме половину занимали брат «историка» с женой, вторая же принадлежала алкоголикам, чьи вопли доносились за стеной.

На вопрос, где брат, невестка сообщила:

— На работе.

Селообразущим предприятием была зона.

— Снова к полосатикам поставили! — пожаловался сводный брат Александра Петровича, войдя в комнату. — Оп-па, Санька!

Братья обнялись.

Весь оставшийся вечер «историк» Филиппенко излагал брату и его жене свою историю.

— А вот тут у нас редька! — сказал брат Александра Петровича.

Стемнело, но гостей нужно развлекать. Поэтому Саньку, сводив предварительно в баню, повели на экскурсию по огороду.