В одиннадцать в квартире было тихо – лишь за окном вспыхивали и трещали салюты. Искры порой отражались в стекляшке суда. Аня включила гирлянду – настенную елку. Руслан подошел.

Пока сидели на диване, под которым притаилась собака, сетовал, что это большой напряг. Тебе просто не нравятся чужая страна и чужой язык, а мне тут деньги зарабатывать. Людям платить. И ни черта не выходит.

Аня водила пальцами по его волосам, хотелось тоже разговориться – высказать всё, что надумала в казино. И про собаку. Но жалко было всё испортить.

– Я тебе подарок не купил. Что ты хочешь? Давай вместе выберем.

Так было и с кольцом, когда предложение делал.

– А я… – может, вытащить собаку, думала Аня, разрядить обстановку, бывает же, что нужен третий; нет, не сейчас. – И я не успела.

Когда пробила полночь, и от салютов кругом стоял дым, они были на площади Славии, с коллегами Руслана. Смотрели с толпой концерт: блондинка в черном скакала по сцене, Аня не понимала ни слова. Жареные каштаны, которые удалось втридорога купить на углу, перепачкали ей углем руки, от шампанского стыло горло, оно даже напомнило ту «Отвертку»; но не согревало, не смешило. Аня осипла. В отсветах неона со сцены прохожие, которых в России можно было поздравить с Новым годом, потому что тебя что-то переполняет, проносили мимо пятна на месте лиц. Снега нет, кругом лишь черные тени: танцующие, поющие. Это их Новый год. Анин наступил два часа назад. Завтра у нее будут похмелье, собака, ругань. Чехов прав: новый год такая же дрянь, как и старый.

На набережной, той, что начиналась за Бранковым мостом, безлюдной, с раздолбанной плиткой и затонувшим одиноким дебаркадером, сидели чайки, грязно-белые, серохвостые. В их оперенье и даже в том, как они переминались, будто отражались облака. Захлопали, снялись. Собака, которой Аня не дала имени, лишь уши прижала. А птицы, перемахнув через реку, бумажными комьями обсыпали тот берег: новенький жилой комплекс «Београд-на-води», престижные стекляшки с вылизанными дворами, торговым центром в четыре этажа, деревцами-подростками в кадках.

Аня скроллила новости в телефоне: «В Приштине полицейские обнаружили грузовик без номерных знаков, заблокировавший въезд на мост через Ибар… река разделяет сербскую и албанскую части… Один полицейский был убит, двое ранены».

Собака, натянув шлейку, затявкала на чаек. Всё притихло.

На скамейке возле Старого Савского моста сидел мужчина. Расстегнутый пуховик, худоба коленей, стрижка с выбритыми висками. Смутно знакомые черты. Покрасневшие шишки на кистях у больших пальцев – его ладони казались крупнее, сильнее. Собака подтащила ближе, обнюхала его брючину. Потом поставила обе лапы ему на колени, завиляла хвостом.

– Она не укусит, – отдуваясь, оттягивая на себя шлейку, сказала Аня.

Отмахнулся, встал. Собака завертелась у его ног. Аня сообразила:

– Это ваша собака?

Мужчина покачал головой.

– Изви́ните! – опомнившись, сказала на сербский манер.

Мужчина вдруг чихнул в рукав пуховика, затем утер глаза. Он, что, плачет? Аня корявила фразы:

– Мой пас, э-э-э, чужой пас, не разумем србски, я сам странкиня, – в голове пронеслось: «Еще какая!». – Ладно, – перебила сама себя, развернулась и пошла, ускоряя шаг.

Собака затрусила рядом.

– Эй, погодите! – прогундосил позади мужчина.

От набережной на пригорок уводило неряшливое поле со скульптурами, похожими на скрученные узлами бруски пластилина. Незнакомец догнал Аню и теперь шагал слева от собаки. Аня, не зная, что делать и, главное, чего ему надо, спешила за поводком, не поворачивая головы.

Из Старого города потянуло смогом. После праздников похолодало, в домах без отопления, каких немало в центре, затопили печи. Уголь, торф, старая мебель – в топку шло всё, что по карману жильцам. Мужчина остановился, зажмурился, вдохнул, словно эта горечь вливала в него силу. Открыл покрасневшие глаза:

– Курить бросил год назад. Ломает. Куришь?

– Что? – Аня не знала, как уйти. – Нет, не курю.

– И правильно делаешь: такая зараза.

Наивные глаза, красные крылья шмыгающего носа, сероватые губы. Черная прядь то и дело падает ему на лоб: откидывает всей пятерней, не красуясь. Аня ковыряет, затем переворачивает носком кроссовки отбитый край плитки: под ним ни жуков, ни муравьев. Зима. Если бы шел снег, можно было бы протоптать дорожку или на варежку поймать надломленную снежинку, заполнить паузу. Окинула взглядом пригорок цвета грязной соломы, платан с остатками жухлой листвы, клумбу, пестревшую маргаритками, стойкими, точно из пластика. Как тут ждать весну, когда зимы считай что и нет? Застой.

– Меня тоже бесит эта осень, – сказал красноносый, наверное, проследив за ее взглядом.

– Ладно, всего доброго. Извините за собаку: не знаю, как воспитывать. Подобрала неделю назад.

– И я не знаю. Точнее, у меня аллергия на них. На шерсть.

Ветер раздул его пуховик, взъерошил волосы, набросил на лоб челку. Он как-то помолодел. На вид – не больше сорока. Хотел ли он щенка в детстве?

– У родителей были попугаи, – голос хриплый, точно старше его самого.

Опустился на ближайшую скамейку. Аня села рядом. Собака обнюхивала плитку.

– Как собаку-то зовут?

– Не знаю. У меня плохо с именами. Обычно кричу: собака, собака. Муж говорит: придумай уже кличку.

– Ну, а в чем проблема? Назови в честь вон той посудины.

По реке медленно шла баржа, груженная черной угольной горой, платформа отражалась в воде, отчего казалось, что судно шириной во всю Саву.

– Углья? Уголь? Собака же белая.

Усмехнулся-удивился. Словно с ребенком толкует, рассудительным не по годам.

– Тогда сама придумывай.

Аня поежилась. В магазин можно и в свитере бегать, а на реке, в голом парке, ветер пробирает и сквозь пуховик. Пора домой. Но уходить не хотелось.

– Может, Ялта?

Собака подошла, села у ног. Даже как-то привалилась животом на Анину ступню. Она и дома так ложится, пока Руслан на работе.

– Никогда в Крыму не был. Видимо, уже и не попаду. – Встал, хлопнув себя по коленям; на безымянном пальце – кольцо. – Ты извини, мне пора. Могу проводить, если надо.

– Нет, спасибо.

Хотелось смотреть ему вслед.

Зачавкала плитка под его ботинками. Споткнулся. Расстегнутый пуховик раздувал ветер, он шел спокойно, сутулясь, но не запахиваясь. Обогнал баржу, которая затормозила возле модных новостроек на той стороне. У Старого Савского моста пропал из виду.

Пролязгал трамвай, разбивая память о нем. Аня силилась разглядеть отпечатки его следов на фантомном снегу.

На узловой станции Зелени Венац стояла вереница полутемных автобусов. Черный билборд с белой надписью «ДА НЕ БУДЕ ГЛАДНИХ!» призывал отправлять смс на четырехзначный номер. Кто собирал и кого будут кормить на пожертвования – Аня не разобрала.

В салоне 84-го никто не болтал, не хрумкал чипсами, не потягивал пиво. Пассажиры, подпирая друг друга плечами, смотрели на экраны мобильных, где метались какие-то рыжие всполохи. Аня протиснулась к окошку, наугад открыла Чехова, взятого в библиотеке Русского дома, – «По делам службы». Когда дошла до места, где сотского Лошадина прозвали «Администрация», в салоне стало нестерпимо душно. Да еще от зеленого лука в кульке, который прижимала к груди тетка в толстых очках, зачесались глаза. Аня спросила по-английски, когда поедем, тетка посмотрела на нее злобно, прищурилась, поправила, словно букет, пучок темных луковых перьев. Извинившись, Аня пролезла к дверям: решила сменить автобус. Почти все они шли через Бранков мост, в Новый Белград.

За 84-м, так же не зажигая свет в салоне, стояли 15-й, 707-й и еще два, номеров не разглядеть. Народ набивался внутрь, но автобусы точно прилипли к асфальту. Ни с места. Изменили расписание? Пожалев, что потеряла полчаса, пошла пешком. Было по-осеннему тепло и сухо. Но тянуло гарью.