– Он вам так сказал?

Ольга не ответила, приложила ладони к стене, как в стужу:

– Все-таки нужно перестроить печи и топить получше. Даже летом тут сыро…

Мапа отметила, что Ольга подбирает интонацию. Вот она выдохнула, притопнула каблуком. Тени, качавшиеся в такт слабому фитильку лампы, сгущали тьму. Ольга обернулась:

– Маша, я собираюсь дом продать. Не хотела говорить до поминок, но, согласись, воспоминания горьки.

Мапа перевела взгляд на маленькую фотографию Чехова, стоявшую на трюмо. Ольга взгляд перехватила:

– Антон Палыч бы одобрил. Полагаю, этот дом и усугубил его болезнь. Вот и доктор Швёрер постановил – если бы я раньше увезла его отсюда в Германию…

– Где он и умер.

– Маша, я не ругаться приехала. Но как вдова я бы хотела распорядиться наследством.

Мапа спокойно подала ей папку с документами – волеизъявлением Чехова и отказными письмами братьев в пользу Мапы.

Ольга разложила листы на столе. Надолго замолчала. Читала. Прибавляла и прибавляла свет в лампе. Ее пальцы хватали очередную бумагу: так нервная женщина тянет ко рту конфету, одну за другой, ни на кого не обращая внимания.

– Мы могли бы выкупить у вас гурзуфскую дачу, – Мапа неподвижно стояла в углу.

– Я… Я в этом ничего не понимаю, – залепетала Ольга, и было в этой реплике что-то знакомое, что-то из пьесы. – Может, письма и силы не имеют. Юридической.

– Антоша приглашал адвоката, всё в порядке.

– Когда? Когда он успел? – вскинулась Ольга и, не дождавшись ответа, выхватила письмо, на котором, выведенная знакомыми острыми шпилями, стояла дата:

2 августа 1901 года.

В вагоне было не топлено. За окном проносились станции с сугробами на козырьках, пассажиры в куртках, цвет которых снег смазывал в серое.

Аня ехала к матери в Серпухов и думала, как попрощаться. Странное это слово. Простить, прощать. Собственно, им с мамой давно нечего делить; отца, по молчаливому согласию после Ялты, вслух не вспоминали. Разве что Аня с Русланом задержатся в Белграде чуть дольше, чем на несколько месяцев. Да вот про свадьбу…

На очередной платформе, над затоптанным в охру снегу, кое-где взрыхленном до плитки, толкаются голуби. Над ними – пегий с красным указатель. Станция «Весенняя».

Вот и она проплыла, истаяла.

На сиденье рядом с Аней плюхнулась спортивная сумка, какая-то заиндевелая, вспученная, словно ее с вечера водой облили и выставили на мороз.

– Это куда электричка?

Парень был весь розовый, точно отгонял матч на футбольном поле. Даже от его кудрей, торчащих во все стороны, пар поднимался. Ане вдруг сделалось смешно. А потом – стыдно за свою реакцию.

– До… До Серпухова, – сделала вид, что закашлялась.

– А дальше как?

Говоря, парень вжикал молнией на своей сумке: в собачке что-то застряло. Влезло изнутри, стопорило. У Ани и самой так случалось: если чулки или шарф – врагу не пожелаешь.

– То есть, это, мне, короче, в Мелихово надо попасть.

Тут парень поднатужился, вдохнул как ныряльщик и с сипом выудил из сумки черный цилиндр, как у фокусника; теперь ковырял пальцем зацепку на шелке. Аня даже обернулась на пассажиров в вагоне – не мерещится ли? Но места напротив пусты. На пухлом кожзаме блестит белый день, рябит чередой столбов за окном.

Аня уставилась на шляпные поля и тулью, точно оттуда вот-вот покажутся кроличьи нервные уши, проговорила:

– Если только на такси. Или автобусом, но расписания не знаю.

Парень снова суетился, доставая из сумки какие-то исчерканные листы, клоунский нос на резинке и манишку, почти белую. Аня с усилием держала голову повернутой к окну, хотя самое интересное происходило прямо тут, на синем, обтянутом дерматином сиденье. Отдышавшись, парень надел цилиндр на голову, уставился в свои записи, при этом водил рукой по воздуху так, словно у него на листах симфония.

Аня привстала, заозиралась. В нетопленом вагоне не осталось пассажиров. Старушонка, что садилась с ней вместе, наверное, замерзла, перебралась в соседний.

Мать набрала и спросила, обжаривать ли картошку – или пустить на пюре. Это такой ход: узнать, действительно ли дочь едет, как обещала. Проконтролировать. Аня ответила: всё равно. Спохватилась, попросила оставить вареную. Подула на руки, заиндевевшие, пока держала телефон без перчаток.

Тут парень вскочил на сидение с ногами и проорал:

– Михаил Иваныч! Дорогой! Во пылища!

Аня встала, собираясь перейти от сумасшедшего подальше.

– Погодите! Девушка! Извините, я не нарочно. Я это, короче, репетирую. У меня спектакль там. И я, ну, знаете, уже опаздываю. Ну и, в общем, денег на такси – швах. И если бы вы… Если бы мне…

Всё ясно.

Раньше, пока моталась в универ и обратно, они просто попрошайничали или песни пели, проходя по вагону с шапкой. Сложнее всего было отказать, когда на гармошке играл тот косматый старик в лыжной шапке петушком, певший по зиме Визбора: «Плачет синяя Россия, превратившись в снегопад». А перед ним по проходу с потертым пакетом в зубах шагала умноглазая дворняга. Если Аня не подавала – например, не было размена, а пятисотку положить жалко, – собака и эта вот песня ей снились потом две ночи кряду.

– Знаете что! – начала Аня. – Вы вообще обнагле…

И вдруг поняла, что больше не будет ни электричек, ни старика с его песнями, ни снегопада. Тяжело опустилась назад, на сиденье. В глазах встали слёзы. Она держала их с тех пор, как уехал Руслан. Чаще всего на нее накатывало в разговорах с матерью, которой она так и не сообщила, каким образом вышла замуж. В общем-то, никто не знал, Аня попросила Руслана не рассказывать деталей: мол, просто расписались. Карина всё подбивала их устроить красивую выездную регистрацию в Черногории, на море. Матери же был важен только факт. «Штамп», который теперь и не ставят в паспорте.

Аня ревела, терла щёки рукавами свитера, вытянутыми из-под пуховика. Ей было стыдно перед незнакомцем. И в то же время она оценила, какие у него чистые серые глаза. Парень молча протянул ей последний бумажный платочек из той пачки, что ранее, утирая пот, распотрошил сам.

– Следующая станция «Серпухов». Конечная, – прошуршал машинист; видимо, автоматические объявления сломались вместе с отоплением. – С-Серпухов следующая.

– Ну ладно, вот вам пятьсот, – сказала Аня, отсморкавшись. – Туда хватит, а назад уж…

Не взял, затряс головой:

– У меня идея! – парень шустро перекинул сумку на плечо, сунул туда мелкий реквизит и, как был, в цилиндре, встал; подал Ане руку. – Поедемте вместе, а? Приглашение сделаю, сядете в первый ряд. А то как-то неловко, короче. Я ведь в первый раз туда, заменяю парня одного. Я еще учусь пока… В школе-студии МХАТ.

– Еще скажите, что Чехова будете играть.

– Ну, не его самого, это «Руководство для желающих жениться». Знаете? Такой спектакль из рассказов.

Аня, едва ступила на станцию, ощутила особый серпуховской дух: ТЭЦ, покрышки по инею, опилки и хот-доги в палатке у станции. Вокзал обустроили, над платформой новую крышу установили, а запах – никуда не делся. Ее город, нелюбимый Чеховым «город С.», словно стал ниже ростом. Снег тут был белее, чище московского.

– Чем вам пьесы не хороши? – Аня искала в сумке телефон, соображая, вызывать ли такси или пройтись до матери. – «Чайка» же в Мелихово и написана.

– Да я-то чего, меня, вот, – студент вытащил из-за пазухи листы. – Просили заменить, оттарабаню, да и всё. Слушьте, короче, это, холодно уже.

Студент и правда был в легкой осенней куртке-пуховке. Смотреть на него зябко. И всё же его серым глазам удивительно шел сизый вечереющий Серпухов.

– Прям в Мелихово играете?

– Ну.

Аня огляделась по сторонам, будто там могли подсказать. На брови студента, как-то проскочив мимо атласного козырька, падали снежинки. Он старел на глазах.

Потом они почти час ехали в такси. Опушки снежные, будто взрыхленные граблями. Черные вороны опадают лоскутами с редких берез. И снова – лесополоса.