Руслан чертыхался, посматривал на часы, весь напряженный, как они тогда.

– Давай я завтра отнесу документы? Ты хоть с Москвой попрощаешься нормально.

– Нет, у тебя не примут.

Остановились возле здания «Чертановский отдел ЗАГС». В четверг вокруг него было пусто, мужик с огромной камерой подскочил фотографировать «молодых».

– Да мы не жениться, – сказала Аня.

Дядька отнял камеру от лица, оглядел ее черную водолазку и бросил:

– Разводитесь? Сто раз подумайте, а, вообще, один хрен.

Внутри было неприятно гулко, в полированном полу отражались тяжелые портьеры. Бархатный диван, куда Аня села подождать, пропах пылью. Рядом опустилась, разложив свое платье во всё сидение, невеста. Из-под тяжелых ресниц было не разобрать цвет ее глаз, грим изменил лицо, затемнив контуры. Ей могло быть и восемнадцать, и тридцать. Шурша обертками цветов, позади дивана выстроились родственники. Переживали, что жених опаздывает.

– Там пробки, – Ане стало их жалко, кивнула в сторону трассы.

В ответ все враждебно промолчали.

Руслан высунул голову из ближайшей двери, позвал Аню. Она встала, едва не наступив на белопенные оборки, поддернула джинсы, которые бархат никак не хотел отпускать, поспешно вошла.

В комнате – два кресла и столик с бумажным, будто игрушечным флагом. Плотная женщина, чьи кружевца на блузке казались споротыми с платья ожидающей невесты, спросила Руслана:

– Начинаем?

И раскрыла какую-то папку.

– В смысле начинаем? Мы что, женимся? – прыснула Аня.

Руслан отвел ее в сторону, хотя в тесноте секретничать было нелепо: «Послушай, мы же и так хотели; мало ли что будет… ты со мной или нет? хватит уже, я всё решил, договорился, без шума, без родни, как ты любишь; мы задерживаем людей, да и мне улетать скоро; я твой паспорт взял». Аня слышала каждую фразу, но слова точно рассыпа́лись, отскакивали друг от друга. Так было, когда в детстве грохнула градусник и собирала ртуть с пола пальцем, пока мать на работе. Жмешь на шарик, вот-вот ухватишь, – а он превращается в три юркие бисеринки. И так – с каждым.

– Невеста, вы скоро там? У меня через пять минут следующая пара.

От неловкости и мерцающих ламп дневного света у Ани зачесались глаза.

– Послушай, Руслан, так же не делается.

– А как делается? Я уеду – и всё, расстаемся?

Аня поковыряла катышки на рукавах водолазки, прихлопнула пузыри на джинсовых коленях:

– Зачем, я приеду к тебе, мы же договорились.

– Кем приедешь? Жене – ВНЖ дадут, ДМС… Мне некогда будет этим заниматься.

Женщина-регистратор поддакивала кивками челки.

В комнате не было окон. Плотно закрытая дверь казалась муляжом, и даже в замочную скважину не пробивался свет. Скважина была темная, словно та, в ялтинской квартире, залитая клеем. Не вырваться. Дождись, пока откроют.

Руслан кивнул: начинайте. И женщина завела речь, сто раз слышанную Аней и никогда к ней не относившуюся.

– Прошу ответить вас, невеста?

Регистратор стояла спиной к глухой двери. Под кедами Ани блестел скользкий искусственный камень.

– Да, – прохрипела она.

Руслан, взяв ее за руку, быстро согласился.

Расписались. Получили свидетельство на руки.

– А штамп в паспорте? – спросил Руслан.

– Опомнились, сто лет уж его никому не ставим. Это в МВД надо идти. А фамилию, мы с вами договорились, сменит, как вернетесь.

Руслан сунул регистраторше какой-то конверт, она, буркнув «ну, счастливо вам», легко распахнула и придержала им дверь.

– Боюсь, вам придется остановиться в гостевой комнате, – Мапе показалось, что они с Ольгой и впрямь стали похожи, но она списала это на траур.

Черные платья – как халаты врачей: прячут человека, оставляя роль. Скорбеть. Завтра брату сорок дней.

Тогда, на Новодевичьем, толпа, прошедшая за гробом с Николаевского вокзала через всю Москву, напирала, давила. Шатались и кренились старинные кресты, кто-то чертыхнулся, угодив летней туфлей в ржавый размокший венок. Могилу отца, возле которой хоронили Антошу, всю затоптали. «Какая из двух вдова-то?», «Не поймешь, одинаковые стоят!», «А деньги кому?», «Марксу! Жид всё захапал, в кабалу Чехова взял: двадцать пять лет все книжки сам продает», «Не, та, что поглазастее, – сестра евойная! Она и похожа», «А немка, ишь стерва, Чехова и везти нам не хотела». Из этой болтовни Мапу сильнее укололо то, что их с Ольгой путают. Ольга в черной вуали замерла статуей, опираясь на коренастого бородатого Немировича, и будто ничего не слышала.

Гроб – дубовый, крышка сплошь венками и цветами убрана. Когда в Газетном переулке они с мамашей наконец догнали процессию и протиснулись вперед – гроб уже был закрыт. Антоша умер неделю назад, три дня с ним прощались в Баденвейлере, где Ольга и намеревалась его похоронить. Лишь благодаря ее, Мапиным, телеграммам, да еще упрекам Алексеева, прах брата прибыл в Москву. В Москву! В Москву! Когда-то брат обдумывал «Трех сестер» и, плескаясь в гурзуфской бухте, выгребая к берегу, всё бубнил эту фразу – не то молитвой, не то считалкой. Далеко не заплывал – сердце не позволяло.

Мапа, истинная наследница брата, понимала, что именно ей не простят немецкой могилы Чехова. Забудут со временем, что была такая Ольга Книппер. Если та и дачу, «саклю гурзуфскую», продаст – вообще растворится. А спросят – с Мапы. За сестру и за вдову.

Мапа посмертно получила брата, выцарапала его у Ольги. И всё же, если бы гроб хоть на минуту открыли, – она бы утешилась. Усопшие не похожи на живых. Но не посмотрев – никак не поверить, что там, в дубовом ящике, заперт Антоша. Под перезвон с колокольни Новодевичьего монастыря робко спросила у Ольги: не стоит ли снять крышку для прощаний? Та спрятала нос на плече Владимира Иваныча. Немирович ответил, пошевелив поповской бородой-лопатой, ударяя на «о», как в Псалтыри:

– Но вы поймите, Марья Павловна, запах же. Лето.

Когда гроб устраивали на подпорках возле раскрытой могилы, громыхнули на нем тяжкие позолоченные ручки. Златая цепь на дубе том. Мапе вспомнилось, как бормотал Антоша пушкинские строки, мерно выхаживая по кабинету замысел «Сестер». Когда же это было? В девяносто девятом, в то лето, когда она Ольгино письмо изорвала.

В надтреснутом ялтинском доме было мрачновато.

– Наверху ремонт, – добавила Мапа. – В комнате мамаши покойно, но…

– Я не займу спальни Евгении Яковлевны, – Ольга откинула черную вуаль на поля шляпки. – Не переживайте.

Теперь они с Ольгой стояли в прихожей вдвоем. Мамаша после похорон осталась в Москве с двумя сыновьями. Словно боялась, что они, мужской чеховский род, последуют за главой, за Антошей. А Иван с Михаилом, срочно приехавшим из Петербурга, думали – это они мать опекают.

На похоронах Мапа была благодарна, что есть мамаша. Без того, чтобы крепко вести ее под руку, подносить валерьяновые капли, не знала бы, как себя держать.

Гроб опускали в могилу, следом падали розы вперемешку с песком, розы, скрещавшие на лету длинные стебли, розы, которые он так любил. Хотелось стоять над этими уходящими в землю цветами: смотреть, смотреть, смотреть. Но мамаша завыла, отошла от могилы, подволакивая ногу, присела на сырой, свежий березовый пень. Верно, спилили, чтобы могилу выкопать. Мамаша горевала, раскачивалась. Мапа загораживала ее вместе с этим пнем, гладила по спине, не находя слов.

Горе было – ее, Мапино. Мамаша плакала по своей немощи и, как в купеческой семье принято, рыдала по кормильцу. А Мапа… Мапа потеряла всё.

Наползали августовские сумерки.

Комната Ольги, где Антоша лежал до отъезда, теперь съежилась. Может, из-за укрытого простыней зеркала.

Мапа заранее перенесла сюда все Ольгины вещи, указала на кувшин для умывания:

– Вам что-то еще нужно?

– Маша, сколько мы будем манерничать? Мы же брудершафт пили, помнишь?

– Брат заставил.

– Антон Палыч хотел, чтобы после его смерти мы жили мирно.