– Как хорошо!

Ветерок всполошил алтарные свечи. Вот бы полететь с ним. Носиться над Шварцвальдом и оставить эту комедию. Впрочем, она уже ступила на сцену:

– Видите ли, Лёвушка, доктор Швёрер, э-э, уехал. С супругой.

– Герр профессор Баудэ в покойницкой с утра будет вскрытия делать. К нему бродяг свозят со всего Эльзаса, – Лёвушка сладко причмокнул.

– Бродяг, какая гадость! И Антон Палыч там лежит.

– То есть как?

– Лёвушка, вы должны помочь мне забрать тело мужа.

– Да, я… – проблеял студент.

– Христос против вскрытий! – Ольга перекрестилась по-православному. – И никому ни слова. Это наш долг перед усопшим.

Покойницкая была отделана плиткой – светлой, блестящей, страшно отражающей свет лампы. Там лежало три трупа, не прикрытых и тряпочкой. Лёвушка пояснил, что герр профессор, у которого он учится вскрывать, считает стыдливость противоестественной медицине. Запах стоял – точно полуденное марево варит на помойной куче бычьи кишки. Но и полы, и тела были вымытые.

Пятками ко входу лежала старуха: ссохшаяся, синяя, с открытым ртом и глубоко запавшими щеками. Ольга отвернулась. Далее, на соседних столах, молодая женщина, красивая, если бы не лиловые кровоподтеки по лицу, и дед с бороденкой. Тощий, длинноногий, лет шестидесяти. Кожа желтая, как от несварения. Даже похож. Ее постаревший Антонка. Керосинка дрогнула у Ольги в руках – казалось, покойник, услышав ее мысли, силится повернуться на бок.

Лёвушка вывел Ольгу на воздух.

– Ольга Леонардовна, там на ноге записка, что это бродяга-шваб.

– По-вашему, я мужа не узна́ю?

Лёвушка заморгал.

– Давайте скорее носилки.

Ольга никак не могла надышаться летней ночью, цветочным духом, плывшим с дальних лугов. Она любила Германию.

Лёвушка пришел не скоро, чиркая по брусчатке чем-то вроде длинного дощатого ящика с ручками. Запахло щелоком.

– Свистнул в прачечной вместе с бельем. Носилок нету.

Вдвоем сволокли труп деда со стола, уложили в ящик, прикрыли простыней. Поверху положили «Вишневый сад»: в сумочку Ольги, болтавшуюся на локте, издание не помещалось. Только вот ноги деда, одеревеневшие, жердями торчали наружу. Пришлось надеть на каждую наволочку. До часовни тащились с тремя остановками, озираясь по сторонам. Лёвушка, который трупу Чехова поклонялся усерднее, чем живому писателю, запел «Вечную память». Ольга попросила сдержаться. Под полуночный бой часов на башне внесли тело в часовню. Так, замотанное простыней, и уложили на скамью.

Отправляя Лёвушку к гробовщику и в свой номер (за костюмом в портпледе, сорочкой и единственно оставшимися парадными ботинками), Ольга приказала не говорить, кто покойник, не поднимать пока шум. Прикрыв дверь – засова в часовне не было, – достала из сумочки дорожный тюбик с гримом, тени, французские румяна, пудру. Нос у деда был крючком, на макушке плешь, хорошо хоть пальцы длиннющие, чеховские. Усохли или от природы «артистическая натура», как Лопахин.

Склонившись над скамьей, Ольга гримом «вытянула» деду овал лица, растушевала румяна по линии роста волос, скулам, подбородку. Посыпала лицо пудрой, начесала волосы так, чтобы прикрыли макушку. Задумалась. Чехова отличал этот его внимательный прищур – закрытым глазам такой не придать. Села на скамью, уложила голову деда к себе на колени, чуть подвела ресницы карандашом, тенями высветлила веки, точно залитые воском. Хоронят без пенсне, а мало кто Чехова без него помнит. И вдруг, на секунду, губы покойника тронула усмешка. Совсем чеховская, когда происходит что-то забавное, а уловил комедию только он один. Такими наблюдениями битком набита его записная книжка. Ольге запомнился факельщик, служащий в погребальной конторе от того, что идеалист.

Пальцами распределила покойнику волосы на пробор – поседевшие, но совсем чеховские. Осмотрела его профиль. Уши длинные, под стать овалу лица. Они Чехова не портили вовсе. Права Елена Андреевна: интересный мужчина. Ольге стало жаль, что она вот так, подолгу не смотрела на мужа в гостинице: всё ела, пила да шуршала газетами. Теперь вот Чехов – беспомощный, спеленутый, точно ее кукла. Ольга опутывала его своей паутиной. Они вдвоем сыграют ее драму – грустную пьесу о великой вдове. Она вдруг обняла Чехова, притянула к себе ближе, зарыдала.

Вошел распорядитель из погребальной службы, а с ним факельщик, сгрузивший на скамью свой огненный припас, сказавший:

– Прямо пьета Микеланджело!

– Да зачем же вы на лавке с герр Чехов, – причитал распорядитель, деловито снимая мерки с покойного. – Да неужели же вас из гостиницы выселили?

Ольга молчала, слёзы текли и текли. Распорядитель продолжал бубнить:

– В здешних гостиницах постояльцы крайне боятся смерти. Поэтому покойников в номерах не допускают. Но и исключение быть должно, дорогая фрау Чехов.

Факельщик, увидев оставленный тут же «Вишневый сад», всплеснул руками. Лёвушка, вошедший вместе со Швёрером, смотрел на покойника во все глаза. Будто только сейчас признал Чехова.

Когда все, кроме «вдовы», по просьбе Швёрера вышли, тот раскрыл докторский саквояж, достал такой же, как у Ольги, тюбик грима, выдавил на палец, подмазал покойному шею, начавшую синеть. Потом, обойдя скамейку, носовым платком растушевал, приглушил подводку на веках бродяги. Подмигнул:

– А то Чехов у вас, Ольга Леонардовна, похорошел посмертно.

Ольга поняла, что Швёрер в курсе дела. И все хлопоты Чехов перед побегом поручил ему. А она – поспешила.

– Какую дату смерти ставить в свидетельстве? – спросил Швёрер.

Ольга, снова всего лишь чеховская актриса, не жена и не вдова, прихватив «Вишневый сад», из которого выпала эта насмешка-роза, вышла из часовни на воздух. В факеле, воткнутом в землю, трепетал живой огонь. Голосили первые птицы. Возвращаться к трупу не хотелось. Поджав ноги, села на траву возле огня. Закружилась над ее головой черная тропическая бабочка и, покрасовавшись у пламени, полетела прочь.

Рассвело.

Весна была поздняя, в конце мая сирень у подъезда так и не распустилась.

Руслан собирался в Сербию. Его друзья уже уехали – в Турцию, в Израиль… Кто-то получил работу, кто-то просто улетел еще в марте, втридорога, куда придется. Руслан отправлялся «в командировку», но обратного билета не взял. Говорил, что первые две недели поживет в отеле, займется поисками квартиры. Аня удивилась.

– Ну, в гостинице месяцами жить дорого, а мы проект только запускаем. И тебе надо куда-то приехать.

– А точно надо? Ты же вернешься.

– Не уверен.

– Это что? Эмиграция?

– Слушай, ну мы же хотели пожить в Европе. И потом, говорят, что скоро границы закроют, или еще хуже…

Собирал маленький чемодан, который влезал в ручную кладь. Но он с эдаким и год проживет.

К тому, докрымскому разговору о свадьбе они не возвращались. Жизнь текла странная: те же тележки в «Пятерочке» и нудные пробки, только вот прохожие всё чаще избегали смотреть друг другу в глаза. Угрюмая бетонная остановка возле дома стала еще мрачнее. Порой там звучало «мобилизация» и «служил, не служил».

Руслан регистрировался на рейс с телефона, не поднимая головы:

– Как квартиру найду – сразу покупай билет.

Аня нахмурилась.

– Ну, точнее, я тебе по видео покажу варианты или фотки пришлю. Сама выберешь.

– Что я там буду делать?

– Ты же на удаленке, – Руслан отложил телефон, посмотрел на часы, цокнул языком. – Слушай, пойдем уже, мне еще надо смотаться по делам до вылета. Документы подписать. Поедешь со мной?

– Угу, – Аня натянула водолазку, джинсы, кеды.

Руслан гнал, сигналил, матерился. Возле центра «Мои документы» встали в пробку.

– Вон же он. Давай пешком дойдем, – предложила Аня.

– Нам не сюда.

Руслан снова превышал. Ане вспомнилась та безумная поездка на такси с мамой в Крыму. Спасатели тогда вскрыли замок лишь под утро, до вылета оставалось три часа, ехать – два как минимум. Аня обещала таксисту приплатить, их подбрасывало на кочках, будто машина сломала подвеску, мать сзади укачивало. Мелькали груды арбузов на обочинах, пыльные указатели, подпрыгивало над морем солнце. Ни о каком лирическом прощании с Ялтой речи не было.