Ольга вернулась за туалетный столик, взяла пуховку, принялась пудриться. Едва удерживалась, чтобы не швырнуть в него флаконом потяжелее.

– Зачем же ты приехал, раз знал, что такой тон репетируем?

– На жену посмотреть.

Чехов встал у нее за спиной. Ольге пришлось наклониться и изогнуться, чтобы увидеть отражение его губ, желтых от лампы.

– Твоя Раневская хороша. Если остальных к тебе подобрать – я бы со спокойной душой уехал.

– В Ялту?

– Да; оттуда за границу.

Ольге захотелось обнять его, повиснуть на нем и не отпускать от себя. С ним, хоть и в паутине, она привыкла жить, – а без него?

Что это он прощается? Уж не умирает ли? У нее опять выступили слёзы. Вскочила, вгляделась в него:

– Что врач тебе сказал?

Чехов покачал головой, как Алексеев на репетиции: не верю.

– Ну, где у вас тут ход для тайных поклонников? Проводи меня. И нос вытри.

Ольга, накинув на плечи своих белок, вышла из уборной, Чехов следом. В гардеробе, где он забирал шубу, им встретились оркестранты, изображавшие и еврейский хор, и рвущуюся струну: в четыре смычка разом ударяли по виолончели. Музыканты поклонились, проскочили; несли свои инструменты в футлярах бережно, точно краденые. Театр стих.

В темном коридоре с табличкой «Посторонних просят не ходить» Чехов, сгорбившись, пошатнувшись, набросил свою шубу с бобровым воротником, черную шапку. Вокруг пахло свежевыкрашенной бутафорской садовой мебелью, сваленной в углу. Было не топлено, но и не холодно. Колыхались тюли на вешалке, изображавшие вишни в цвету.

Ольга вдруг повисла у Чехова на шее. Он показался ей моложе, сильнее. Зарылась носом в воротник. Слёзы утекали в подпушку под колким бобровым волосом.

– Антоша, что же мы делаем?

– Мне вас с шубой двоих не удержать, – усмехнулся Чехов.

– Ну и сбрось ее на пол, тут сквозняка нет.

Чехов не двинулся с места, не обнял ее. Равнодушничал.

– Все уехали, театр пуст. Давай поговорим хотя бы, как люди, не письмами этими, для публики и охранки, не враньем.

– Я тебе никогда не врал.

– Но и близко не пускал. Слепил из меня куклу – а теперь выбросить решил? Зачем ты сказал Алексееву, что это последняя пьеса?

– Так и есть.

Ольга вдруг поняла, что это правда. Он уезжает, а она должна это принять. Как?

Она смотрела ему в лицо. Светлое, как замерзший пруд, – так и хочется швырнуть камнем. Она вдруг развеселилась:

– А я тебе не рассказывала, как Лика Мизинова приходила к нам пробоваться? Да, в труппу хотела, года два тому.

Он слушал, что будет дальше.

– Читала «Как хороши, как свежи были розы» Тургенева. Немирович ей сунул монолог Елены Андреевны, – усмехнулась. – Меня ущипнуть. Ты ждешь развязки?

Сейчас сыгранные роли не подсказывали тона, в этих потемках она опять становилась немкой, просто женщиной. Без подтекста.

– Ну, прощай, Оля, – сказал Чехов. – Если что стрясется, обращайся к Маше.

– Она всё провалила: не я, а все единогласно так решили. Санин пожелал ей модный салон открыть!

– Не сомневаюсь.

– Куда ты едешь? В Ниццу?

Крякнув петлями, загудев метелью, распахнулась перед Чеховым дверь. Он аккуратно, как всегда, вышел. Не обернулся.

Щелкнул замок. Заскрипели снаружи его медленные, осторожные шаги.

Волоча по полу шубу, точно старая собака – хвост, Ольга поплелась к уборным.

Аня любила завершать дела по пятницам, иначе они томили все выходные.

Получив, наконец, правки от редактора, просидела все новогодние праздники, отвлекаясь лишь на поздравления дальней родни и сентиментальных одногруппников. Чехов не любил Новый год.

Рукопись выслала 10 февраля 2022-го. Запомнила дату окончания романа. Захлопнула ноутбук. День был сырой, стемнело рано, и луна, ущербная луна подглядывала за ней со стороны Битцевского леса.

Аня не могла отлепиться от Чехова, начать новый текст: чтобы найти идею, требовалось время, да и дедлайны по рабочим, копирайтерским проектам полыхали. Ей виделась Мапа, подвязанная фартуком, или Ольга с двумя мужскими костюмами: черным и белым… Потом пришли две новости. Первая, всполошившая всех, и вторая – из редакции. Не новость – скорее так, отбивка.

Аня открыла ноутбук, прочла, отошла подальше, плеснула в кружку горячей воды из чайника, забыв долить заварки, глотнула, поперхнувшись, вернулась, перечитала.

«Дорогие наши авторы! – писала Татьяна. – Мы прекращаем сотрудничество по всем проектам в связи со сложившейся ситуацией. Издательство приостанавливает свою работу и отзывает все заказы на рукописи. Надеемся на понимание. Редакция “Светоч”».

Аня так и сидела в потемках за столом – должно быть, часа три, – пока Руслан не пришел с работы. Говорил, что издатели сразу были какие-то мутные, неизвестно из чьих карманов выплачивали авансы… Утешал, заказал какой-то еды. Аня глотала, не разбирая вкуса. Видимо, сильно обожгла язык.

Конец февраля она помнила смутно: поток новостей в телеграм-каналах, споры, которые Руслан вел по телефону со своими родителями.

Мама, отчего-то решившая, что Аня нездорова, вдруг приехала, привезла куриный суп. Густой, поверху – корочка изжелта-белого жира, будто снежный наст. В кастрюле на огне наст превратился в золотые кольца, мать наливала их в кружку, говорила: «Аня, пей». Прожила у них три дня – и так же неожиданно уехала. Руслан не удивился: наверное, дела в Москве были. Рассказал, что в Белграде открывают филиал, часть команды туда перекинут.

Ане приснился отец, которого она не помнила. У него оказался мягкий баритон, худое, интеллигентное лицо. Он сидел с ней на скамейке у подъезда, и снег с мокрых, тощих прутиков сирени сползал на асфальт прямо к его ботинкам. Он рассказывал, что хотел стать врачом, но тут уж, если в юности не выучился, долгие годы медицинского во взрослой жизни не потянуть: мозги уже не те. Аня не знала, о чем с ним говорить, потому просто давила мокрый снег подошвой и смотрела, как отпечатывается елочка.

Чехов теперь уже не выходил на балкон второго этажа гостиницы «Sommer»: все эти немецкие клумбы и дамы, одетые блекло, как в гимназии, нагоняли тоску. Сидел у окна в кресле.

– О, Погребальные Дроги пошли на почту. С такими, как этот Лёвушка, страшно мне за нашу медицину.

– Вечно ты людям прозвища даешь, – Ольга, вытянувшаяся с газетой на диване, ответила равнодушно.

Вот уже третья муха пролетела по линейке. Дома июльские мухи спотыкаются, ленятся. Чехов прошелся по комнате:

– В Баденвейлере одно хорошо: овсянка. Надо бы привезти такой в Ялту.

Вдоль стен, оклеенных чистенькими немецкими обоями, на которых не был раздавлен ни один клоп, ближе к двери стояли две узкие кровати. На каждой – гора подушек.

Горничная утром застелила кровати пледами в клетку. От нее пахло зубным порошком. Ее движения напомнили Мапу. Сестра, провожая их в мае в Берлин, шепнула мамаше: «Они ведь и венчались в мае». «Всю жизнь маяться», – ответила та и принялась крестить Ольгу, так и не принявшую православие.

Спустя десять дней после премьеры «Вишневого сада» пришло известие о Русско-японской войне. Чехов так и остался сидеть с газетами на багаже. Путь на Цейлон был затруднен, а местами отрезан. В одесском пароходстве, которое Чехов засы́пал телеграммами, не давали расписания. Не помогли и хлопоты Бунина, обивавшего пороги тамошних судоходных контор.

Чехов знал, что у неизлечимо больных бывают моменты, когда силы сгустились на последний рывок – и если здесь возникает преграда, то пиши пропало. Болезнь обостряется.

Он свалился с лихорадкой.

Как полегчало – перебрался в бывшую комнату Ольги, примыкавшую к столовой: в феврале, да еще с войной, визитеры-генералы схлынули, да и одышка мешала ходить по лестницам. Мапа порывалась вызвать ему то жену, то врачей. Чехов просил только «Московские ведомости».

В апреле, когда газетчики, несмотря на подрыв в Порт-Артуре адмирала Макарова вместе с его другом Верещагиным, всё трубили про «маленькую победоносную войну», Чехов принял Альтшуллера, лечившего Толстого.