– Нет.

– Значит, Татаринова. Больше всех ей надо, каждый день ходит, рабби привезла из Одессы. А как я ему в глаза посмотрю? Отец я – или я не отец? Зачем она весть напечатала в газетке своей?

Синани утирал слёзы драным вонючим пледом. Ходил по подсобке, пошатываясь, натыкаясь на вязанки книг. Чехов молчал.

– Нету писем. Ева! Хава! Где письма Йоси?

Ева не вошла. Чехов наконец поймал старика за руку, усадил на место. Посчитал пульс. Проговорил спокойно:

– Исаак Абрамович, сочувствую вашему горю. Давайте вот капель примем.

– Зарыли его бог знает где, от бедного отца далеко. Не по обычаю всё, душа месяц, шлошим по-нашему, мается.

Синани опустил голову, обнял толстый марксовский том, застыл.

Чехов думал о Йосе – студенте, которого никогда не видел. Тот не приезжал на каникулы – болтали про давнюю ссору, – и вот как всё разрешилось. Вспомнился Памфилка, белобрысый мальчик, которого не было. Как о нем прикажете говорить, с кем? И впрямь хоть лошаденкам исповедуйся…

Открыв саквояж, Чехов накапал себе валерьянки. Синани протянул руку. Накапал и ему в рюмочку. Выпили молча.

Дверь в подсобку приоткрылась, в щель полился белый южный свет. Запахло лаврушкой: распустившийся во дворе куст прожарило солнцем. Затрещали цикады. Ева, потоптавшись, отошла от двери, но так ее и не закрыла.

По дороге домой Чехов насвистывал. Он твердо решил дождаться возвращения Мапы – и уехать, не советуясь с врачами. Покончить со всем разом; пусть считают этого покромсанного «Архиерея» лебединой песней.

Накопления у него еще остались, да и жизнь на Цейлоне дешева. Будет ходить босиком, удить рыбу, определит, наконец, цвет океана.

Своих он обеспечил в волеизъявлении, братья еще зимой написали отказные письма в пользу Мапы. Ольга пока про завещание не знает, но она теперь пайщица в художественном театре, да и чем надо, он ее обеспечил. Хорошо бы еще в казино выиграть тысяч по двести раза два – и прожить на Цейлоне до самой старости…

У ворот его дома собралась толпа. Дарья стояла прямо ногами в клумбе, затаптывая ирисы, к ней жалась мамаша. Арсений, задрав голову ко второму этажу, почесывал затылок. «Это землетрясение», «Да куда там! Это оползень!», «Нет, это татары. Теперь прогнили мертвецы в земле-то, вот и осел дом. Опора хрустнула», «Сам, сам идет, разойдись». Гудевшая толпа, пропуская Чехова, разом смолкла. На ходу он всё прищуривался и боролся с желанием спросить, что́ у него дома стряслось. Да неловко вроде.

Сердце чуть унялось, когда не увидел над крышей ни дыма, ни пламени. Слава богу, не пожар.

– Барин, – обратился Арсений. – Вы к стене близко не подступайте только. Видали, во? Трещина прошла какая, воробей влетит – и назад вылетит. А как хрустнуло, звякнуло!

– Царица небесная, – перекрестилась Дарья.

И, словно в подтверждение их слов, раздался треск и звон, будто струна лопнула у самого уха. Из стены выплюнуло блок камней, скрепленных цементом. Глыбина шлепнулась, придавив розовый куст. Юбилейно запахло цветами. Наверху, в пробоине был виден край узкой кровати Чехова, застеленной светлым покрывалом.

«Статский советник ходит за кулисы Александринки собакой лаять за рубль».

«На кресте написано: “Здесь лежит недотепа”».

«Настоящий мужчина состоит из мужа и чина».

Чехов листал свои записные книжки. К делу ничего не подходило.

«Служит факельщиком в погребальном бюро. Идеалист».

«Человек, помешанный на том, что он привидение; ходит по ночам».

А вот эти заложить, на будущее. Для прозы, исключительно для прозы; пьес, кроме этой, вынужденной, он никогда больше писать не будет. Дела… Как начинал сотрудничать в «Крокодилах»/«Осколках» ради денег, так и заканчивать приходится.

Алексеев засы́пал его телеграммами: прошлый сезон нас без пьесы оставили, так хоть к юбилею дайте, дайте. С чего это они на январь будущего, девятьсот четвертого, наметили юбилей моей литературной деятельности, как сосчитали? Двадцать пять лет, говорят. По совести – пишу дольше; еще маленьким, мамаша вспоминала, за завтраком калякал на чем придется. Четверть века. Вечность.

Между тем дом, построенный пятнадцать лет назад, одряхлел. Лестницы отчаянно скрипели, та трещина в спальне, кое-как заложенная камнями и заштукатуренная, потянула за собой перекос в опорах, архитектор Шаповалов только головой качал, сокрушался да присылал счета от геодезистов и каменщиков. Уверял, опасности для жизни в доме нет никакой. Но Мапа, заставшая по приезде разруху, уже год, считай, всё боялась засыпать глубоко, ночами дремала и днем ходила с темными кругами под глазами. Мамаша, тугая на ухо, каждое утро допрашивала ее о здоровье раза по три.

Чехов потер ладони, закашлялся. В доме действовала лишь половина печей. В кабинетном камине большое полено вяло занималось то с одной, то с другой стороны, и никак не сгорало. А между тем март выдался зимний: деревья в саду некстати распустились, дрожат листом. В углу сада, согретая обеденным солнцем, оперилась вишня. Жаль, что одну ее тогда высадил, да всё равно климат здешний не по ней.

– Мапа! – позвал Чехов, услышав, как сестра копошится за дверью. – Сколько градусов в доме?

Мапа, еще более серолицая в светлой шали, наброшенной на голову, ответила:

– Я не поглядела. Да и разбит у нас градусник…

Вышла, затворила за собой дверь – и тут же вернулась:

– Антоша, может, поедем домой?

Чехов молчал.

– Ну что тебе в Ялте? Сад только цветет хорошо, а мы все киснем. Мамаша пневмонию перенесла зимой. Краски стынут у меня прямо в тубах.

Чехов достал бумажный кулек, какие всегда теперь держал под рукой, откашлялся в него. Заметив, как Мапа вцепилась глазами, скорее смял, бросил его в камин.

– Да и некогда рисовать, – уходя бросила Мапа. – Из-за трещин этих вся штукатурка по фасаду облупилась.

– Маша, помнишь, как отец мне физиономию разбил? Я из лавки выбежал, и барышня меня своим платочком утирала.

Мапа держалась за косяк двери, как будто и он мог обрушиться:

– Ну вот скажи, на что, на что ты Еве Синани денег дал? Ведь она мотовка! У нас у самих…

– Не плачь, говорит, мужичок, до свадьбы заживет, – Чехову не хотелось сестру слушать, он и сам знал, что дом эдак скоро развалится. – Красивая была барышня, из помещиков, как их?

– Яшневы.

Мапа посмотрела подозрительно, добавила:

– Она в Париж уехала.

– Дед Егор у них был крепостным. Теперь вот мои пьесы император смотрит.

Огонь, минуя полено, добрался до кулька с мокротой, зашипел, прибрал, как не было. Мапа смягчилась:

– Антоша, надо бы дом шкурить и красить заново.

– Настоящий мужчина состоит из мужа и чина, – усмехнулся Чехов.

Открыл ящик, откуда заканючили и заупрекали ненаписанной пьесой Ольгины письма. Засунул руку поглубже, выудил десятирублевки, что прислали за переводы его на немецкий. Протянул сестре пригоршню растрепанных банкнот. Расправила, рассовала по карманам. Звякнули у нее на поясе ключи. И вся она, с этими упавшими плечами и шалью, стала на монашку похожа. Ушла.

Чехов потер щеку, словно дюжий отцовский кулак ее только что припечатал. Написал:

«Действующие лица:

Лопахин, купеческий сын, интеллигентный человек с хорошими манерами».

Зачеркнул, исправил. Осталось:

«Лопахин, купец».

Набросал остальных списком. Представил Яшневу, всё еще красивую, но тронутую увяданием женщину, в платье, как у Ольги. Скажем, она возвращается из Парижа в свое таганрогское имение. А там…

Летели страницы, первое действие к обеду вчерне было готово. Выстроился сюжет.

На верхушке листа Чехов приписал: «Комедия».

Почувствовал, что согрелся. Приоткрыл окно, Арсения, рыхлившего клумбы, отослал на телеграф, отстучать Алексееву: «Будет вам пьеса, если клянетесь взять себе гл. роль. Чехов».

Внизу вход на Белую дачу уже осаждали гости. Татаринова привела генералов, у которых дом Чехова был в обязательной крымской программе. Мамаша, как старый лакей, всё просила их в гостиную, и сокрушалась, что Мапа выскочила встречать в легком пальто.