Чехов как врач толковал ей потом о каком-то вегетативном состоянии, вычитанном по-немецки у Розенблата; старик в госпитале сказал: «Царица небесная, матушка, жену вам спасла».

Не так она хотела инсценировать потерю Памфилки, совсем не так.

– Вот ваш кувшин для умывания, – Мапа пристроила пузатый сосуд у трюмо.

На Мапе, поверх голубого, теперь была подаренная Ольгой крыжовенная шаль.

– Чтобы не было так жарко, я в полдень держала закрытыми шторы.

Мапа посмотрела на себя в зеркало, добавила:

– Вы были правы, в самый раз к моим глазам. Ольга?

– Что?

Ольга не могла понять: неужели этих Чеховых так воспитали? Как они не устанут держать фасон. Хотелось забраться на эту узкую лежанку с ногами, взлохматить девичий покой кружевных салфеток и прокричать на весь дом: «Я никогда не беременела! Я хочу отобрать у вас всё и жить как мне вздумается! Не по-чеховски!».

Мапа словно подслушала этот застрявший вопль, посерьезнела глазами:

– Я зимой ездила вас посмотреть в Художественный театр. Тайком от всех.

– «Дядю Ваню»?

– «Три сестры».

Ольга молчала.

– Вы великая актриса. Брат не мог бы найти актрисы лучше. Вот только…

Ольга вся подалась вперед.

– Нет, неважно. Я просто хотела сказать вам это.

Мапа вышла, тихонько запела под ней лестница. Внизу, в прихожей, возилась пришедшая из гостей мамаша. Ольга, сидя на кровати, сама не понимала, с чего у нее потекли вдруг слёзы и тягостно захотелось воды.

Вокруг говорили, что в Крыму этим летом слишком много народу. Аня с мамой стояли в очереди на «Комету» – дважды в день быстроходная лодка катала туристов до Севастополя и обратно. В толпе болтали про подводные крылья, «подушки», какие-то бесшумные моторы, мама ко всему прислушивалась – наверное, боялась.

Аня думала, что теперь можно добраться до Севастополя за два часа. Книппер, прибыв туда поездом, еще день тратила на дорогу до Ялты. Потому в переписке часто возникал этот торг: остановиться ли ей в севастопольской гостинице, но тогда Чехову ехать к ней, стало быть, трястись в экипаже или полдня качаться на пароходе из Ялты. Зачастую Ольге приходилось все-таки самой добираться до Белой дачи, потратив еще сутки из недельного отпуска. Под новый, 1902 год Чехов звал ее к себе на праздники, хотя бы на три дня, но…

– Ваш билет? – контролер выдернул Аню из потока мыслей.

Трапа тут не было, «Комета», как гладкая рыбина, прижалась прямо к молу.

– Как в Турции, цены конские, – мама болтала с какой-то теткой о персиках.

– В Бахчисарай надо ехать, – сказала тетка. – Но там моря нет.

Места́ им достались не с той стороны. За затемненными окнами билось о борт и «подушки» серое море, а Южный берег, отмеченный дворцами и пальмами, проплывал со стороны тетки. Она наспех кивнула маме и прилипла к своему окну.

Мать засопела над ухом: что же ты не узнала, с какой стороны садиться. Принялась смотреть на экран, подвешенный на стене: там крутили крымские виды.

Аня открыла заметки в телефоне, решая, чем же кончится ее текст.

– Гагарина какая-то еще замок построила, – мать обращалась к ней, не поворачивая головы от экрана; манера комментировать.

– Угу.

– На Утесе, где этот Утес-то? Смотри, шпили какие. Да оторвись уже от телефона!

В пятнах алых роз замок был похож на Массандровский, но по-европейски красноверхий, черепичный, зубчатый. Стоит над морем. По экрану поплыли интерьеры: паркет, будто выложенный плитками шоколада, и парадные лестницы в стиле модерн. Мама снова заговорила, заглушая диктора:

– Вдова построила, сказали, а мужа ее убили на войне. Так приехала, отгрохала дворец, какой вместе не успели, и жила потом в нем затворницей.

Аня кивала.

– Ты можешь с матерью беседу поддержать? Кроме Чехова, тебя в Крыму вообще, что ли, ничего не интересует?

– Мам, я на работе вроде как.

Мама отвернулась к экрану, забубнила:

– Грузинская княжна, на двадцать лет его младше была, да с деньгами. Ты подумай, а? Сто раз могла замуж выйти, а не вышла.

В этом прозвучала какая-то бабья гордость.

– Замок под Алуштой, – тетка милостиво обернулась, когда смотреть в окне стало нечего: «Комета» теперь шлепала по волнам в открытом море.

– Мам, можем съездить, если хочешь.

– Когда? У нас завтра вылет. Ты нас зарегистрировала?

Аня полезла в телефон. И как она дала матери уговорить себя на эту «Комету»? Последний день проведет не в Ялте. У текста нет финала. Завтра вылет. Оставалась надежда на ночь, как в вузе перед экзаменом. Казалось, на этом воздухе, на старом балкончике съемной квартиры, который, по словам матери, «обвалится вместе с тобой и тремя грязными кружками», только и можно довести историю Чехова и Книппер до…

– Как знала: Руслана попросила; с тобой бы у туалетов летели опять, – мать уставилась в экран, перед этим обменявшись взглядом с теткой: мол, все они сейчас такие.

К Севастополю подошли со стороны доков, большой город встречал не парадно. Таможня, Морвокзал. Памятник затопленным кораблям, вереница бульваров, выложенных новенькой плиткой, хинкальни и кофейни еще предстояли им сегодня.

В кассе Аня узнала, что обратный рейс (единственный в Ялту) в пять вечера.

После репетиций разъехались по своим квартирам. Ольга, приучившись жарко топить печи в ожидании Чехова, которому врачи то разрешали приехать в Москву на зиму, то запрещали, сидела в гостиной и обмахивалась веером. Электричество не включала. Боялась. Уж больно та преграда в Ореанде походила на удар током, как описывают его в медицинских журналах.

Луна заливала голубым столовое серебро, которое еще надо рассортировать по ящикам, а потом, может, нанять кухарку, горничную – пусть разбираются с хозяйством. Флигель на Спиридоновке, за который отдали восемьсот рублей, с тремя спальнями, ватером и этим длиннющим столом, был слишком огромным для нее. Бестолковое ожидание Чехова мешало ощутить себя хозяйкой. Да и не в нем было дело…

Звонок в передней.

Отряхивая воротник, вкусно пахнущий морозом, вошел Леонидов. Повесил пальто на крючок, пришлепнул черный, вздыбленный шапкой вихор, ступил в гостиную. Ольга молча следовала за ним. Пока он делал всё правильно.

На репетиции она не допускала до себя даже его взгляда – окатывала холодом так, что добавляла «Маше» тону: я несчастлива с мужем, но и бретёр, как вы, мне не сдался.

Теперь Леонидов сидел за столом, постукивая пальцами по скатерти. Спросил:

– Свет не включаешь – боишься, мужу донесут?

– Перестань, ты больше не Солёный.

– Обстановка ничего себе. Серебра, смотрю, прикупила.

– Какого чёрта ты мне грубишь?

– Бесит меня квартирка ваша.

Ольге пришлось подавить желание вытолкать его вон. Придав движениям мягкость, обошла стол, прильнула к его спине.

– Чехова тут не было, – промурлыкала на ухо.

Его стриженый затылок пах малосольным огурцом. Пришлось напомнить себе, что Леонидов талантлив и красив. Проговорить это про себя, иначе не выходило к нему дальше ластиться. Еще он высок, когда не сутулится, – для мужчины всегда хорошо. Не отзывается на объятия – что же, это к нему идет. Да, пожалуй, так сегодня и надо.

Ольга встала у окна. Фигура девушки внизу, под фонарем, показалась знакомой. Крытая синим соболья шубка, светлая прядь из-под шали. Жаль, носик прячет в муфту – лица не рассмотреть. И на месте не стоит ни минуты: еще бы, мороз минус двадцать. Снег кругом блестит, сухой, как ледяная пыль. Ольга прищурилась. Вдаль она видела неважно, да еще и лорнетка в починке.

В переулке завыла собака, девушка шагнула в тень.

Ольга не заметила, как подошел Леонидов. Притянул к себе, принялся целовать шею, увел от окна. Его усы были жесткие, колкие: щекотно, но, в целом, неинтересно. Ромб сизого света на полу размяк и тут же обрел четкость граней: луна прошла легкое облачко. Ольга подумала, что сто́ит, как будет свободная минута, купить на базаре елку, пристроить в тот угол, подальше от камина, а то осыплется. Нарядить конфектами от Абрикосова, запереться на Рождество, сдергивать их по одной – и в рот.