Чехов отметил у Толстого синеву на губах, какая бывает у сердечников. Тяжело прикрыв веки, патриарх всё наставлял: говорил про долг поддержать Мапу, потому что она освещает его путь в литературе, а «не та, другая». Мол, у Софьи Андреевны уже есть доверенность на его дела, теперь вот хочет еще завещание на нее оформить. «После смерти моей дрязги семейные будут – так хотя бы волю изъявить успеть», – кажется, так он бормотал.

Ступая над морем, тростью отбрасывая шишки и ветки, Чехов жалел, что не записал дословно. Лев Николаевич добавил еще что-то. Про женщин, которых стоит подчинять, а не любить. По крайней мере, не отдаваться им, не забываться возле них.

У дома навстречу ему выпорхнула Ольга:

– Антонка, может, нам с Мапой комнатами поменяться? Мне так шумно возле прихожей: прямо двор проходной по утрам… Мне бы силы на сезон восстановить.

– Поезжай в Гурзуф. Там тихо.

– В эту саклю татарскую? – Ольга тут же овладела собой. – Дусик, ты же знаешь, я люблю нашу Ялту.

Чехов молча поднялся в кабинет. Заглянул в гостиную: на стремянке спиной к нему стояла Мапа. Ему вдруг показалось, что она прилаживает к потолку петлю.

Нет.

Она расправляла на окнах его любимые, купленные еще в Ницце ламбрекены и хлюпала носом. Он подошел ближе, прошептал протяжно:

– Маша-а-а.

Обернулась. Уже и нос распух. Всё ясно. Ольга к ней заходила.

– Маша, это на неделю всего, она уже на сундуках сидит. Маша, я думал завеща…

– Бунин уехал в Одессу.

Мапа отвернулась, обняла ламбрекен. Обняла, как мужскую сорочку. Вздрагивали ее плечи, а рука, отстраняющая хрупкая кисть, говорила: оставьте меня.

Назавтра Мапа, убирая со стола свои личные вещи, завязывая в узлы платья, чтобы стащить вниз по лестницам, словно впала в транс, опустошение. Когда долго держишь слёзы, а потом выплачешь всё разом – вроде в новый мир попадаешь, до того чистый, спокойный, что не знаешь, куда в нем ступить.

Что же, уехал. В Одессе у него сын. Занимается ли ребенком эта его Цакни? Заглушая шелохнувшуюся ревность, Мапа разбирала почту. Среди писем, не открытых с утра, – конверт, надписанный Антошей на ее имя. В такие он, бывало, деньги совал «на хозяйство», и подпись добавлял шуточную, вроде: «Смиренный брат просит закупить солонины и кофею». Мапа сморщилась. В мире, где вся фальшь, хотя бы на день, смыта ее слезами, не место таким записочкам. Засаленные червонцы, часто надорванные, прошедшие через ялтинскую торговлю, казалось, могли теперь лишь напачкать.

Но в конверте оказалось письмо: вежливое, рассудочное, начатое с «Милая Маша!». Мапа опустилась с листком прямо на пол. Поджала ноги.

Завещаю тебе в твое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, – писал брат. – А жене моей Ольге Леонардовне – дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей.

Мапа поморщилась. Ольга звала Гурзуф «дырой» и «саклей».

Недвижимое имущество, если пожелаешь, можешь продать, – теперь Антоша словно утешал ее. – Выдай брату Александру три тысячи, Ивану – пять тысяч, и Михаилу – три тысячи, Алексею Долженко – одну тысячу, и Елене Чеховой (Лёле), если она не выйдет замуж, – одну тысячу рублей.

Отбивка. Пропуск строки. Как вдох.

После твоей смерти и смерти матери всё, что окажется, кроме дохода с пьес, поступает в распоряжение таганрогского городского управления на нужды народного образования, доход же с пьес – брату Ивану, а после его, Ивана, смерти – таганрогскому городскому управлению на те же нужды по народному образованию.

Дальше веселое расположение духа опять возвращалось к Антоше.

Я обещал крестьянам села Мелихово 100 рублей – на уплату за шоссе; обещал также Гавриилу Алексеевичу Харченко (Харьков, Москалевка) платить за его старшую дочь в гимназию до тех пор, пока ее не освободят от платы за учение.

Так Мапа читала, по строкам и между строк, и другие письма брата, которые писал ей из Ниццы или отсюда, из Ялты, в Мелихово. В письмах он был тот самый, ее любимый Антоша. И его рассказы она высоко ценила, а вот в пьесах брат словно подыгрывал своей Ольге.

Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно.

На этом брат поставил точку и знакомую струящуюся подпись.

Интересно, как он пишет Ольге? Манерничает, поди.

Господи, о чем она вообще. Брат, Антоша, отдал ей всё. «Маша у нас хозяйка», – так он всегда говорил, и теперь в ушах зазвучал его тихий баритон.

В нее, омытую слезами, возвращалась жизнь.

Хозяйка – она, Ольга – гостья. Погостит и уедет.

Заблистала надежда, что теперь Ольга исчезнет навсегда…

Ольга столкнулась с Мапой на втором этаже. В узком коридоре они никак не могли разминуться, словно каждая пыталась обойти свое отражение в зеркале. Как на грех, обе сегодня в голубом. Голубые героини, мелькнуло у Ольги.

– Вам помочь перенести вещи? – спросила Мапа очень спокойно.

Ольга, готовившаяся к ссоре, отпрянула от нее, проблеяла:

– Не-е-ет.

Черт.

– Пойдемте, я покажу вам вашу новую комнату.

Мапа поднималась первая. Ольга недоумевала: в чем сила этой женщины? Она отобрала у нее брата, Бунин сбежал, мамаша, Евгения Яковлевна, соратник так себе, Ольга как жена имеет больше прав на всё чеховское имущество… А ведь Мапа, лишившись всего, держится барыней.

Дай срок – я и сад этот прорежу, понаставлю беседок, лужайку выделю для лаун-тенниса. «Или всё курортникам сдам!» – хотелось крикнуть Ольге. Стук каблучков Мапы по лестнице напомнил удары топора. Ольга подумала: изображала бы Мапа царицу, если бы за окном сейчас рубили сад? Единственное дерево, которое Ольга полюбила, – груша у скамейки, где она оставила Чехову письмо. Мапа всё ждет, когда этот хлыстик усохнет. А груша – крепнет.

Спальня Мапы изнутри оказалась меньше, чем Ольга рассчитывала. Она никогда раньше не стояла посреди этой комнаты с серенькими обоями, разве что просовывала голову в дверной проем после троекратного стука и Мапиного «войдите». Теперь отметила, какая тут узкая кровать; в шкаф едва ли поместится и половина ее платьев: придется держать в дорожном сундуке. Душно. Комната – под крышей, над всем домом, недаром зовется капитанский мостик. Теперь Ольга – капитан. И пусть Антон Палыч, не пожелавший расширить кровать в своей спальне, сам к ней взбирается и скрипит лестницей по ночам, если ему угодно.

Этот мужчина с узким лицом и тихим голосом, умный, гениальный, владел ею как автор, как тот, кто задаст ей новую роль, новую судьбу. Говоря его текстами, проживая написанный им образ, она отдавала ему себя. А по-супружески после случая в Ореанде у них ничего не было. На какое-то мгновение тогда она и сама пожалела, что не было никакого Памфилки, будто хотела, хотела бы родить ему сына. Может, через ребенка у нее бы вышло отлепиться от Чехова-автора и протянуть их нить в жизни, а не в тексте. Но тонул где-то бедный мальчишка, и понимать, что никогда ей его не спасти, было слишком горько. Пока спустишься с горы – всё с ним будет кончено, да еще эта преграда.

Ольга и теперь уверяла, что в нее попал грозовой удар, хоть и Чехов, и врач, поверивший ее выкидышу, считали, что она просто оступилась. Чёрта с два. Это была стена невидимых электрических разрядов. Ольгу отпружинило от нее, отбросило в сторону. Кровяной мешочек, который берегла до случая в панталонах, лопнул уже от падения. Она едва успела нащупать и вышвырнуть его за куст шиповника. И, прежде чем отключиться, приложила ладони к теплому пятну на подоле, словно там они и запачкались. Врач уверял: она была так плоха, что в сознание два дня не приходила, вроде сон глубокий и дышит еле-еле. Она видела что-то вроде галлюцинации: полуголая девочка куталась в ее синюю шаль.