Бунин, загодя записавший свою просьбу на листе бумаги, не для того, чтобы зачитать, а скорее, чтобы выговорить связно, начал раздражаться. Сам себя одернул: просителю гнев не положен.

– Ольга Леонардовна могла бы помочь вам с гардеробом.

Антон Палыч отвернулся:

– Она обедает у Татариновой. Или еще у кого.

И вчера ночью она, надушенная, накрашенная, упорхнула не то с Леонидовым, не то с Вишневским. Назвала Бунина Букишоном, что позволялось только Чеховым. Впрочем, она ведь его супруга. Но какая перемена! Та женщина в черном берете: загадочная, непонятная. Густела ночь, шумел листвой городской сад, свежело вдали море. Бунину хотелось, чтобы Антон Палыч задержался тогда в ресторане, не догнал их, бредущих за белым шпицем в неверном свете фонарей… И вдруг теперь это торопливое мурлыканье: «Дусик, пока ты с Букишончиком, мне оставить тебя не страшно». Антон Палыч попросил посидеть с ним до рассвета. Эти бдения для Бунина – радость, но Чехов, Чехов (!) – мается из-за вертихвостки… Когда вернулась, от нее пахло вином. Наклонившись поцеловать мужа в лоб, как старика, коснулась щеки Бунина своими ледяными жемчугами. Скорее бы она отбыла вместе с поклонниками, которых возила на купания в Гурзуф. Антон Палыч купил дачу, чтобы работать в спокойствии, – она и ее заграбастала. Зовет жену собакой? Да ведь это кошка: сытая, жеманная, хитрющая…

– Иван Алексеевич, так что с брюками решим?

Чехов стоял над ним, развесив на вытянутых руках четыре пары сразу, как портной.

– Куда вы наряжаетесь?

Он вдруг засуетился, забегал. Укрылся за шкафом, натянул обычные брюки, пиджак, повязал серый галстук. В этой простоте был его стиль, его шик. Антон Палыч и сам это знал – так для кого же маскарад устроил?

– Я не сказал? К Толстому. Посоветоваться мне с Толстым надо. То есть, хм, поговорить. Он мне телефонировал, приглашал в Гаспру. Поедемте вместе?

– Нет, что вы, куда там, – Бунин смял в кармане бумажку.

– А чем вы там шуршите? Долг пришли отдавать? – выхватил какой-то листочек у зеркала, принялся декламировать. – Счет господину Букишону. Израсходовано на вас: пять бычков а ла фам о натюрель – один рубль пятьдесят копеек, четыре рюмки водки – рубль двадцать, один филей, тут, пожалуйте-с, два рубля, салат тирбушон – рубль, кофей – рубль, переднее место у извозчика – пять рублей. Ну и прочее… Тут, сударь, уж как есть, одиннадцать целковых, – Антон Палыч ухмылялся, но старался не выходить из лакейского образа. – Сосчитайте уж сами-с, будьте добренькие.

– А прочее – это что?

– Вы у Мапы спросите. Она за завтраком составила нам всем такие счета, мамашу только отпустила с миром. Ольгин мне достался на выплату.

Бунин достал свой листочек и, откашлявшись, подражая Антону Палычу, произнес:

– Иван Бунин. «Листопад». Вместо рубля шестьдесят копеек-с.

Антон Палыч опустился на кровать подле его стула.

– Они в «Скорпионе» – ну, знаете, тот издатель на первом этаже «Метрополя», – вместо табуретов на связки моих книг садятся, продают дешево, – выпалил Бунин то, что хотел скрыть.

– Наплюйте. С вами рядом еще король сидеть будет.

Бунин не привык просить. Не умел. Слова, написанные на бумажке, помнил назубок, – а выговорить теперь не получалось. Вот ведь напасть. Выдохнул, глядя на свои колени:

– А что Толстой в Гаспре делает?

– Что и все мы, курортники.

– Скучает?

– Болеет, – сказал Антон Палыч и замялся: верно, уже опаздывает.

Бунин встал, простился, подал руку. Антон Палыч вглядывался в его лицо.

– Довольно маскарадничать. Чего у вас там за манжетой? Вексель, что ли, долговой?

Бунин расправил листок, протянул.

– Красивая у вас подпись; раньше на мою была похожа, теперь – своя, бунинская. За нее и держитесь. А на премию Пушкинскую, как вы просите, я вас номинирую. Разузнаю только, как это делается.

– Не стоит.

Бунину вдруг стало противно от того, что напросился. Отяжелели плечи, забилась жилка над правой бровью. Он отвернулся и вышел.

Чехов шел из Гаспры. Тропа над морем, усыпанная хвоей, была благоустроена для императорской фамилии на месте той, которой татары пользовались уже лет двести.

Толстой принимал на верхнем балконе: простор, балюстрады, горный вид. Внизу во всю пору их беседы ласково журчал фонтан. На плиты бросали шапки тени пальм. Пальмы были вашингтонского сорта, нижние листья подсохли вроде собачьих хвостов. Чехов в Никитском саду видал такие, к себе высаживать не решился. Писал тогда Мапе: «Не то придется дом снести и дворец возводить, чтобы соответствовать». А графиня Панина, у которой устроились Толстые, не поскупилась. Такие же пальмы росли на Цейлоне.

Толстого, под конец визита обмякшего в кресле, Софья Андреевна живо уложила в постель, но тот попросил Чехова еще остаться, посидеть у кровати. На прощание поманил к себе, велел поцеловать его. Едва Чехов нагнулся к розоватой крапчатой щеке, Толстой прихватил его за воротник, прокряхтел с ехидцей:

– Не пишите вы пьесы! Шекспира сочинения не люблю, а ваши – еще хуже.

Чехова давно не трогала критика, а уж от Толстого – хоть тычки, хоть пряники, за всё спасибо.

Пульс у старика перебои давал долгие, вот что плохо.

Софья Андреевна, одутловатая, с полосатой от седины, но всё еще взбитой, высокой прической, теперь выглядела мужу ровесницей; их двадцатилетний разрыв в возрасте истаял на детях, заботах, переписывании романов. Впрочем, эта женщина поразительно прямо держала голову и плечи. Не по-спортивному, а так, словно готова сейчас же дать вам отчет о каждой минуте своей жизни (которую потратила с пользой).

Когда вышла провожать Чехова – растрогалась, промокнула глаза платочком:

– Вы когда на дорожке показались, Лёвушка и говорит мне: какой прекрасный человек – скромный, точно барышня! И ходит как барышня. Просто чудесный!

Толстой, наверное, что-то сказал о нем. Но – не так, не совсем то, не с той интонацией…

Всё же Чехову стало приятно. Софья Андреевна, пожимая его руку, знала это.

А перед тем, за кофе, Толстой важно переложил ногу на ногу, заговорил про «Душечку». Мол, рассказ, вместе с «Ванькой», относит к сочинениям Чехова первого порядка. Потому что женщина эта, Оленька, – не дурочка, какой ее автор выставил. Она святая. Только святая женщина способна любить, забывая себя, всем существом отдаваясь любимому.

Чехов своих героев не делил на два сорта, как и рассказы. У него были вещи написанные – и те, что еще не успел. Сто сюжетов, каждый – одной строкой, которые в шутку пытался продать Бунину. Душечка-Оленька была для него просто медицинский случай, частый в практике. Сам он не смог (да и не смог бы) растворить в себе женщину. Иначе нашел бы помощницу, а не Книппер, которая, как луна, целиком появляется раз в месяц, и то если небо ясное.

Теперь, на исходе августа, Ольга собиралась в дорогу, добавляя в чемоданы и сундуки то и это. Гастроли окончены. Он не спросил ее, когда приедет, хотя она ждала. Она не интересовалась, что́ он пишет теперь не для театра, хотя знала: ему было бы приятно. Рассказы ее не волновали. Впрочем, «Даму с собачкой» она читала блестяще. На публике выступала с ним, говорят, в Гурзуфе. Исполнить дома Чехов ее и не просил.

Перед Толстым скрывать мысли было трудно. Казалось, он прозревает уже и будущее. Чехов старался не думать о нем с сожалением, но, судя по пульсу, недолго Льву Николаичу осталось. Уверяет, что еще лет десять проскрипит, и, управляясь с финиками, пахнущими смолой, вынимая длинные косточки и рассматривая каждую, напоминает Мапу. А она – сильная. По толстовскому примеру, или начитавшись журналов, с переездом в Ялту стала вегетарианкой – и уверяла, что чувствует себя бодрее.

Не успел додумать про сестру, как Толстой сказал:

– В следующий раз приводите ко мне Марью Палну.

Чехов и впрямь начал бояться старика, как уверял когда-то Бунина.

– Не беспокойтесь, они с Софьей Андреевной поладят.