– Вы к нам?

– Я скамейку ищу. Видовую.

– Мож, церковь тебе отпереть?

Звучало не как издевка: вроде ишь, чего захотела. Скорее, упрек: дура, не видишь, что ли, где скамейка, а где храм. Аня покивала. Она ничего не знала про эту церковь, а вот роса на траве, вечное море, «Дама с собачкой»… Парень не спеша откупорил бутыль, разлил темное вино по стаканам, потом вразвалочку добрел до храма, отпер. Сам не пошел.

Внутри было темно, и только сквозь узкие стёкла струился южный свет. Блеклые фрески со святыми, старые землистые иконы в полумраке. Тут и там лежали свечи, но нечем было зажечь. Аня, устыдившись своих коротких шорт и топа на бретельках, решила уйти – и тут со стены откололся камешек, не больше абрикоса, и брякнулся прямо перед ней. Испугавшись, что парень со двора обвинит ее, быстро сунула камень в сумку, шагнула в просвет двери.

За столиком пристроился еще и охранник из санатория. Помахал ей рукой: мол, присоединяйся. Аня отвернулась, за церковью разглядела тропку. Прошла немного и, всматриваясь в море, высветленное на фоне черневшего неба, но бурное, тревожное, налетела коленкой на скамью. Чугунные опоры, зеленые, одна к одной, реечки, плавная форма. С краю прибита табличка с профилем Чехова (изрядно постаревшего), его росчерком и цитатой:

Аня опустилась на краешек, стараясь не загораживать спиной табличку, хотя кроме нее некому было смотреть и читать. Склон уводил к пляжу того закрытого санатория, слева вдали опустила морду в воду медведица – гора Аю-Даг. Островерхие кипарисы фигурно резали, но не портили вид. Аня жалела, что Чехов сидел тут с Буниным – и не привез после первой близости сюда Ольгу. Она бы поехала…

На пляже поздние купальщики визжали, смеялись, сбивая мысль. И как их пустили в воду в такой шторм? На набережной Ялты сегодня пляж был закрыт, прибой омывал его целиком, захлестывал часовенку.

– Война! – пропищал детский голос.

Внизу мальчишка прыгнул в воду с волнореза, с буны, как называют их в Крыму.

– Не война, волна. Вылезай! – позвал женский голос с берега.

– Война-а-а!

Желтое пятнышко светлых волос, как пробка, скакало по волнам.

Аня закрыла глаза. Еще пять минут – и обратно. По тропе, по ступеням, в Ливадию за мамой, потом в магазин, потом домой, ужин и…

Они шли вдвоем. Высокий худой мужчина: шляпа, трость, бородка. Остроносые ботинки, черный костюм. Рядом – брюнетка в платье с высокой талией и синей шалью на плечах. Кольцо надето на безымянный палец поверх кружевной перчатки.

Аня подумала: кино, наверное, снимают.

Вдруг рощу на склоне словно проредили: дуб, нависавший над скамьей, стал тонким, юным; блеснул не видный за ним ранее шатер церкви. Аня вскочила, протерла глаза. Замерла.

Двое застыли поодаль. Зашептались. Женщина сказала спутнику громко: «Отвернись уже», – и, когда тот послушался, зашагала к Ане. Длинная юбка мела дорожку, цеплялась за траву.

– Девочка, что с вами стряслось? – женщина осторожно приблизилась. – На вас напали?

– Нет, почему напали? Просто смотрю на море.

– И вам не холодно? Где ваши родители?

– Э-э-э, мама во дворце.

На нее прищурились два темных глаза, в каждом – смешливый бес. Синяя шаль крупной вязки, вроде рыболовной сети, женщине удивительно шла, а вот мешковатое платье ее полнило.

– Ольга Леонардовна, там квалифицированный врач не требуется? – так и не повернувшись, спросил мужчина в шляпе.

Синяя шаль заискрила. Женщина в глазах Ани расплылась, как отражение в воде, покачнулась, собралась воедино, отвердела.

– Да погоди, Антоша, – эта Ольга (неужели Книппер?) сделала еще шаг навстречу.

Аню вдруг одолела жажда; она опустила глаза, бестолково зашарила рукой в сумке в поисках бутылки с водой. Схватила камешек, сжала в кулаке. Сглотнула. Раз. Другой. Ольга Леонардовна? Антоша? Антоша? Серьезно?

Аня, ссутулившись, попятилась. Ей хотелось бежать прочь, но площадка была слишком узкая для маневра.

– Ну, вот что, – сказала Ольга, протягивая шаль. – Сейчас же прикройтесь. В таком виде и морю показываться неприлично.

Аня боялась коснуться даже бахромы, по которой бегали ледяные искорки. Тогда шаль опустилась ей на плечи, легкая и холодная, как снегопад. Истаивала узором, жалила кожу. Густой азиатский аромат – гвоздика, шафран, горечь меда – сразу испарился.

Бахрома, которую Аня, набравшись смелости, захватила в горсть, потемнела в ладони, стала чернильная, почти черная.

– Вы живете при церкви? Кто раздел вас до белья? – Ольга всматривалась Ане в лицо и говорила громко, медленно, театрально, будто Аня глухая или чокнутая. – Мой муж вас осмотрит. Он врач, не бойтесь, пожалуйста. Присядьте.

Наконец, она убрала руки, которые оплели шалью Анины плечи. Там, где коснулась, кожу словно дернуло электричеством. Аня села на скамью, прижалась лопатками к спинке; та была теплая – видимо, за день нагрелась.

Подошел Чехов. Аня боялась поднять на него глаза. Вдруг окажется не таким? Не тем. Или, напротив, точно таким, как она пишет. Может, и он – ледяной?

– Ну что же, – Чехов покашлял, отводя взгляд от Аниных плеч, белевших сквозь потемневшую шаль, деликатно присел рядом. – Предлагаю на ваш суд версию: вы лунатик.

Аня усмехнулась, по звуку – вроде как подавилась, но ей сразу стало легче. Она посмотрела на руки Чехова. Обычные: пальцы длинные, ногти гладкие, только на правом среднем затертое пятно чернил. Желтый набалдашник трости в ладонях, брючины из тонкой шерсти – даже на вид теплые. Аня наконец решилась взглянуть в его лицо. Ощущение было – как в походе: весь день карабкалась в гору, глупо теперь не подойти к обрыву, не посмотреть с вершины. Глупо, но страшно.

– Антоша, ну что ты, – зашипела Ольга. – Еще скажи, она и впрямь из дворца пришла, – капризно выпятила нижнюю губу. – Какая духота… Мне это вредно.

Чехов обернулся на Аню. Взгляд – обреченный, усталый, – скользнул по волосам, собранным в хвост, по худым рукам, отбросившим жуткую шаль на скамью. Он очень постарел с тех пор, как прослушивал в саду Софочку. Казалось, он мечтает остаться один. На этой скамье. И вообще.

– У вас там ракушка? – сухо спросил он, бросив взгляд на Анин кулачок.

– Камень. Из церкви взяла.

– Вот это хорошо! – Чехов посветлел. – Церковь из обломков старого дворца сложили, на обломки и разберут. И всё же: откуда вы?

– Из Москвы.

Ольга, до этого вздыхавшая, пытаясь привлечь внимание мужа, теперь стояла поодаль, у самого обрыва, и всматривалась в пляж. Она вся вытянулась, в ней больше не было ни одутловатости, ни капризности. Ане показалось, что она напряглась, готовая к прыжку. С пляжа донеслось:

– Помогите! Кто-нибудь! Скорее!

Море в сумерках посерело. Ольга обернулась:

– Там кто-то тонет!

Аня вскочила, забыв шаль на скамейке, встала рядом. Волны подбрасывали не то буек, не то и впрямь голову мальчишки, который не выговаривал «л».

– Георг, – прохрипела Ольга живым, страдающим голосом.

– Оля, тебе кажется; никто не тонет, – бросил Чехов со скамьи.

Но она уже подобрала юбку, побежала вниз по горной тропе. Сучья хрустели под ее туфлями всё чаще-чаще. Она чертыхнулась, отдирая от подола плеть шиповника, – и вдруг упала ничком, будто ее током дернуло. Воздух над светлым платьем потрескивал, искрил.

Чехов уже стоял рядом с Ольгой на коленях. Перевернул ее на спину: шлепал по щекам, растирал руки, припадал ухом к груди, слушал дыхание. По юбке, разорванной и перепачканной землей, где-то между ног растекалось бурое пятно. Озираясь по сторонам, не находя, обо что она могла удариться и потерять сознание, встретился глазами с Аней.

– Помогите! – донеслось снизу, совсем рядом.

Аня вскочила, побежала. Лес вдоль тропы загустел, на нее свалилась ночь, точно тысяча черных шалей. Затормозив на утесе над пляжем, увидела, как светят на волну фонариками, как накатывает и пожирает серую гальку море. Вот в полосах лучей двое тащат из воды мальчишку. Пестрые детские плавки, открытый рот. Мужчина держит мать, не пуская к нему. У матери на плечах банное полотенце, под ним озябшие бледные ноги. Кто-то в светлой майке (спасатель? врач? отец?) хлещет по щекам ребенка. Как Чехов Ольгу.