Они сидели за столом – чинным, большим. Аня вдруг поняла, что щебечет одна, а Руслан давно молчит. Рассеянно глядя на кухонные шкафы светлого дерева, в окно с видом на лес, Аня вдруг захотела в их первую квартирку-студию. Там был стеллаж, отделяющий спальню от кухни, а на нем – книги: ее – с заклеенными скотчем корешками, его – похожие на альбомы, про космос и безаварийное вождение. В той кухне они садились прямо на барную стойку, так было интереснее, чем на стульях, и болтали ногами. Когда только съехались – всё было проще, с разговорами, смехом…

– Я тут подумал, как-то неправильно мы бюджет ведем… – Руслан взял ее телефон, что-то пощелкал там, протянул; на экране в ее банковском приложении появилась его карта. – Открыл доступ. Просто бери, сколько тебе надо.

Аня не жаловалась ему, что денег не хватает. Да и не было такого. Разве что самой квартиру снять она бы не потянула. Но сейчас об этом не стоит. Руслан сидел напряженный, заговорил снова:

– Я в тебе уверен, я ни в ком так не был уверен. Кольцо не купил, ничего не понимаю в них, еще не налезет… Давай вместе пойдем, выберем, какое хочешь.

Под окном, на теннисном корте у леса, упруго стучал мяч. Август перевалил за середину.

– Ты меня замуж зовешь, что ли? – надеялась, он отшутится.

Теперь оба слушали мяч.

– Да.

Хорошо у него вышло, по-руслановски честно. Она не смогла ему ответить, что хочет жить одна, писать книги. У нее карьера только проклюнулась, и вдруг – замуж. Бабка-покойница говорила, что замуж выйти – вроде как картошку сварить: молодуха, может, и лучше даже, полезнее станет, но уже не «глазастая», не зацветет. А уж разведенка – так вовсе «среди баб второй сорт». Аня что-то пробормотала про подумать, разобраться с книгой… Договорились на «после Ялты».

Руслан обиделся, но понял.

С тех пор, как Ольга приехала из Москвы и формальное предложение было сделано, она всё равно была каждый день на нервах.

Чехов ждал случая объявить всё Мапе и мамаше. Они знали, что Ольга в положении. Да вся Ялта знала. Но вот формальности: выбрать храм для венчания, назначить дату, уберечься от зевак…

По молчанию Ольги за завтраком чувствовал: она уже не та, кого он шутя звал собакой, с кем обменялся сотней писем. Та Ольга во сне стягивала с него одеяло, а он, замерзая, силясь не скрипнуть матрасом и не закашлять, вставал, шарил в потемках в поисках пледа.

Эта новая Ольга вызвала его на прогулку. Сказала, что ей необходимо. Он отложил черновик, хмуро, как пирожное, где осталась нетронутой кремовая розочка. Поднялся, вышел из-за стола, из уютной ниши в своем кабинете, и до того долго завязывал галстук, что Ольга подошла и сама продела все концы в петли. Затянула туго, аккуратно. Пока стояли близко, от нее пахло сливками. Жилет, который она подала, был желтый, чересчур парадный, но искать другой не было охоты. Пусть.

Шли по Аутской, всё дальше от дома, от сада. Ольга всё мяла в руках синюю шаль и отвечала на его вопросы подробно, но без души. Напоминала кредитора: пока ты в силах, не банкрот, раскланивается с тобой вежливо, на всю сумму твоего долга.

– Что же теперь в театре у вас? – спросил Чехов.

– С осени «Дядя Ваня» пойдет и «Дикая утка». «Три сестры»… Меня, если ты об этом, в разгар сменят.

– Алексеев прибыл сегодня. На ужин пригласи к нам, пожалуйста, хочу с ним обсудить один замысел.

Она вздохнула.

– Ты в «Сестрах» за Машу свистишь хорошо? – спросил, желая ее растормошить, Чехов.

Они подошли к воротам храма великомученика Федора Тирона. Серебристый купол, куст белого олеандра в цвету, пыльная брусчатка. Чехов, войдя в ограду, где поразительным образом не ошивался сегодня ни один нищий, обернулся на Ольгу. Краем глаза увидел Бунина, спешащего по Аутской. Наверное, к нему, но ничего, посидит пока с Мапой.

– Зрителям нравится, – ответила Ольга; переступила порог, не перекрестясь.

Она была лютеранкой, любила кирху Святой Марии возле набережной, но и там не высидела ни разу до конца мессы. Так, зашла – вышла.

В храме плавились свечи. За алтарем горела лампада, подаренная Чеховым отцу Василию. А вот и сам он вышел. Выражение лица – совершенно пасхальное. Троекратно расцеловал Чехова, Ольгу. Сквозь витраж седую голову священника залил желтый свет.

– Освящение таинства в хороший дэнь задумали. Ныне чтим Иоанна Предтэчу.

Ольга потупилась.

– Да мы еще день не выбрали, – пояснил Чехов.

– Зачэм выбирать? Вот вы здесь.

Чехов обернулся на дверь. Потихоньку, как артисты из-за кулис, появились Мапа с мамашей (обе в платочках), Бунин в сером костюме и высокий, чисто выбритый Алексеев. «С парохода в парикмахерскую», – Чехов похлопал себя по карманам, записать фразу, и тут до него дошло. Их собрались венчать.

Венчать, как в водевиле.

На иконе «к празднику» отрезанная голова Иоанна Крестителя на блюде. Ольга стоит возле отца Василия грустная, с лицом таким, будто хочет уйти. Бунин нацепил торжественную физиономию, Мапа с мамашей зажигают свечи. Кругом невыносимо белые, свежеоштукатуренные стены с квадратами образов.

Алексеев разводит руками: мол, я сегодня просто зритель. Ждет.

Все ждут.

На лбу выступил пот. Мапа шагнула к отцу Василию, передала кольца, тот унес их в алтарь.

Потом отец Василий осенял Чехова с Ольгой горящей свечой по три раза. Кольцо Чехову оказалось просторно, а Ольгино пришлось надевать с нажимом.

Отец Василий его о чем-то спросил и еще раз повторил ласково:

– Не обещахся ли еси иной невесте?

– Нет, – ответил Чехов и, кашлянув, повторил полный ответ за священником: – Не обещахся, честный отче.

Венцы надели прямо им на головы. Бунин хотел было придержать, но Мапа повела плечами, нахмурилась – отступил.

Отец Василий скрепил их руки, покрыл епитрахилью, так что Чехов чувствовал лишь Ольгину мягкую кисть, и повел кругом – ступали медленно, но иконы, подсвечники, пятна лиц карусельно мелькали. На стене, слева от входа, новая икона. Богородица будто над месяцем, среди синего до звона неба и звезд. На ней венец и ажурное одеяние, как шаль, черты южные, смуглые. Нитка жемчуга на образе – такие приносят в благодарность за исцеление. Этой иконы отец Василий в храм, кажется, не приобретал. Такую не забудешь.

Чехов покосился на Ольгу. В неверном пламени свечей блеснул на ее шее жемчуг, венец над смуглым лицом, любимая синяя шаль, накинутая на плечи. Точно икону писали с Ольги. Чехов обернулся, его венец сполз на одну сторону, на ухо, – иконы не было, белая стена. Заозиравшись, Чехов наткнулся взглядом на холодный белый подбородок Алексеева.

Уйти было немыслимо. Остаться с этой женщиной – горько. Будто за полдень видишь, как луна проступила на небе. День, считай, прожит.

Уйти.

Но Памфилка…

Певчие заголосили молитву, они с Ольгой пили вино из одной чаши. «Господи Боже наш, славою и чэстью венчай их», – трижды прогундосил отец Василий.

Вот и всё. Дальше – целование икон, объятия, Мапа с сухими глазами, мамаша, зареванная, присела на скамью в углу, рукопожатие Бунина (влажное), Алексеева (вялое). Радостный, исполнивший долг отец Василий.

Оставив маму в Ливадии на экскурсии: Ялтинская конференция, а второй этаж – императорская семья, – Аня вышла из парка на Царскую тропу. Та вилась над обрывом, то и дело показывая море с серыми колючими волнами. Небо было темным, грозовым. Зеленоватая полоска на горизонте сулила местным рыбакам поклевку. Тропа вела в Нижнюю Ореанду и дальше, в Гаспру, к Толстому. Ане хотелось хоть раз пройти весь маршрут, но она обещала матери вернуться к концу экскурсии. Да и тучи, хотя кругом свистели синицы и полуденно пахло нагретым можжевельником, приближали сумерки.

Аня сошла с тропы на шоссе, куда указал охранник ведомственного санатория: «К нам на пляж нельзя посторонним, а Нижняя Аренда твоя вон там». Обойдя городскую приземистую администрацию с геранями на окнах, Аня остановилась перед храмом. Портик с колоннами, острый шатер, черепичная, как на Чеховском доме, крыша. Храм был теплый, точно песчаный. Кругом качались мальвы и какие-то тропические, глянцевые кусты. Подергала дверь: закрыто. Из соседней постройки вышел парень: нахальный рот, в руке корзина, прикрытая платком. Посмотрел на Аню, молча вытащил из корзины и выставил на столик между лавками бутылку вина и три стакана. Спросил: