После Пасхальной недели он проводил Ольгу до Севастополя. Прощались на перроне. Она говорила, что зря приехала, что сама собой недовольна и уезжает, может быть, навсегда. Потом впервые расплакалась при нем.

– Собака моя, ну ты что, не надо, – Чехов, хоть и терпеть не мог таких сцен, прижал ее к себе, гладил по голове, боясь вдохнуть глубоко ее волосы, потому что руки могут и не разжаться, поезд уйдет, а они останутся. – Перестань, что ты, не надо, я понимаю, – он поразился, что сегодня никак не подберет слов.

На самом деле он ни черта не понимал.

Ее попросили пройти в вагон. Она развернулась, ушла, не взмахнув рукой. Будто ее не провожали, будто она сейчас сама, одна, прибыла к отправлению. Исчез ее серый дорожный костюм, острый носик, шляпка. Поезд гудел, уносился.

Внезапная сырость, точно упавшая роса, пробрала Чехова насквозь, и какая-то татарка с сумкой, укутанной ватным халатом, кричала: «Белэш бери! Барашек свойский!».

Ольга известила телеграммой, что прибыла благополучно; письма не прилагала. Через неделю в Ялту потекли слухи, что они женятся. Синани говорил, что сама великая княгиня на каком-то московском концерте интересовалась, когда объявят венчание. Чехов сперва хохотал над этими новостями, потом в ресторане, где Бунин спросил, уж не сам ли жених затеял спектакль, обрубил:

– Не ваше дело.

И сразу пожалел: зря он столько выпил. Да и обижен на Ольгу – уже месяц его письма остаются без ответа. Бунин, всё такой же красивый, но так и не признанный толком в литературном сообществе, сник. Замолчал. «Удивительная чуткость», – отметил про себя Чехов и поспешил сменить тему разговора.

– Вот вы на Цейлон и не попали. Зря. Облака там такие, как арфы, и океан зеленого, радостного цвета: в языке и слова-то такого нет. Разве что вы найдете.

Бунин ответил, что сегодня не позволит Чехову платить за ужин.

Не успели они заказать горячее, как в городской сад явилась Ева Синани, превращавшаяся, если не располнеет, в красавицу. Помахала письмом. На конверте – знакомый крупный почерк Ольги, московский штемпель. Чехов извинился, отвернулся читать.

Письмо было ласковое, светлое. Ольга сообщала о своей болезни, а потом, как-то легко, перешла к тому, что ждет Памфилку (Чехов всегда говорил ей, что сына непременно так назовет, а она хотела – Георгом, в честь брата), четыре недели сроку, она уверена, и у врача была.

Бросив в ресторане растерянного Бунина, Чехов сорвался пройтись. На набережной ветер хлопал тентами купален, в садах по склонам розовел миндаль, скворцы возвращались в Мелихово, где умер отец, купец третьей гильдии, Павел Егорович. Тогда, со смертью отца, Чехов и решился осесть в Ялте, построить дом, укоренить семью на новом месте, на новой крымской основе. Не гостить то у Сувориных в Феодосии, то у Иловайской в этом ее ялтинском замке «Омюр», а возделать свое. «Дом и сад в Аутке – мое самое крупное произведение», – писал Чехов Мапе. Он, на ком и при жизни промотавшегося отца была вся родня, тогда лишь ощутил себя главой семьи.

Теперь, узнав про сына, Памфилку, он словно состарился вдвое. Жизнь перевалила за вершину, дальше – вниз. А наверх – Памфилке. Ну и Ольге, она крепкая, сто лет протянет. Девяносто – точно.

Вернувшись в городской сад, где Бунин, судя по переполненной пепельнице, так и не заказал обед, Чехов спросил у официанта любимого «Белого вина № 24» и куропаток.

По взгляду Бунина понял, что и внешне вдруг постарел. Пророк, как все поэты, Иван Алексеевич уловил и обреченность. Глазами сострадал. Ну, вот еще! Чехов вдруг заявил, что они вместе сбегут на Цейлон. Пора повторить вояж, а супруга Бунина, как благородная греческая дама, теперь занятая ребенком, уж конечно, отпустит мужа.

– Английский у вас блестящий, да и наружность. Будем представляться братьями Букишонами.

– Вас там знают уже. Я слышал, мемориальную табличку приколотили к отелю. Иностранцев водят.

– Да бросьте. Я еще ничего главного не написал. Разве что «Студента», да вот сидит у меня в голове затея про архиерея сочинить, фотокарточку купил у Синани: благостный такой батюшка и старуха-мать в платочке к нему прислонилась.

– Толстой вас хвалил, рассказы ваши.

– Вот! Вот кому табличку надо прибить на Цейлоне. И везде. Толстого не станет – всё прахом пойдет.

– Литература?

– И литература.

Чехов взял запотевший бокал, выпил до дна. Налил еще. Перепелов с золотой корочкой и чесночным, лезущим не в нос, а сразу на язык, духом, не тронул.

– Боюсь я Толстого. Ведь он написал, подумайте только, что Анна сама чувствовала, как у нее ночью в постели светились глаза.

Бунин что-то такое протянул: э-э-э, ну да, пожалуй.

– Вы не мычите, Иван Алексеевич. Дай бог нам с вами так женскую натуру разобрать. Впрочем, вы сможете; вот взяли бы и написали про самые темные закоулки.

– Женские?

– Женские, мужские, когда не разберешь, где чьи, потому что туда не заглядывал никто. Все б-боятся, – Чехов услышал, как у него заплетается язык.

По галстуку-бабочке Бунина ползла какая-то чудна́я мелюзга, вроде божьей коровки, но отчего-то желтая в белую крапинку. Захотелось по ней щелкнуть.

– Знаете, я женюсь.

Бунин выронил вилку. Букашку сдуло куда-то под стол.

Чехов знал, что не надо пояснять, на ком он женится. Бунину – не надо. Его сыну, Николаше, в августе уже год, хоть брак с Цакни давно трещит. И так бывает.

– Вы что, дроги погребальные увидали? Уберите сострадание, без вас…

Чехов хотел сказать, что без вас тошно, но знал, что Бунин искренне его любит, с ним можно не притворяться. И всё же было неприятно: вроде как сор из избы понес. Разнюнился. Он же всегда, всегда хотел сына. Памфилку.

Положив себе перепела, из которого потекла маслянистая с золотыми крапинами подлива, но так и не отрезав кусочка, не подняв глаз от тарелки, Чехов сказал:

– На немках хорошо жениться, они опрятные. Будет долго варить мне кофе. А полунемчик наш станет по полу ползать, в медный – начищенный! – таз ложкой бить.

Вопрос: когда они с Ольгой венчаются – остался невысказанным. За эту деликатность, и даже за то, как изящно Бунин расправляется со своим перепелом (будто занят исключительно блюдом, и вообще – пришел поесть), Чехов был благодарен.

Редактор неделю – считай, со дня приезда мамы, – не выходила на связь. Аню это тревожило только внешне: привычно хмурилась, проверяя почту и неотвеченные сообщения в мессенджерах. В действительности она хотела вести историю сама, ни на кого не оглядываясь, ни с кем не сверяясь. Знала, что Татьяна будет фыркать и, может, даже назовет ее «детка» (это у нее прорывалось, когда нужно было продавить автора).

Венчание Чехова Аня твердо решила перенести сюда, в Ялту. Московский храм Воздвижения Креста Господня, где до сих пор 7 июня служат «панихиды по усопшим супругам Антонию и Ольге», Аня осмотрела еще до отъезда в Крым. Мятные свежие стены, благообразные клумбы, черный шатер колокольни, старинные иконы. Даже слова «на Чистом Вражке» в названии храма были какими-то тургеневскими. Нет. Чехов венчался – в церкви Федора Тирона. Сам восстановил храм, в котором изменилась его жизнь.

О своем венчании Аня никогда не задумывалась; обряд этот казался более унылым, чем банальная свадьба с танцем молодых, тамадой, тортом. Ей хватило выпускного: по настоянию матери у нее были пышное платье, прическа, хрусткая от лака, вальс с одноклассником, который накануне заболел краснухой и потому загримировался тональником еще сильнее, чем девчонки…

Руслан сказал впроброс, что, если она хочет, можно и обвенчаться. Потом. Предложение сделал – совсем не романтично, серьезно. Ане это понравилось. Не было преклонения колена, этих надписей под окном огромными буквами, которые всегда затаптываются, но не сходят до конца, охапок роз, бутон к бутону, которые оттягивают руки и встанут разве что в ведро для мытья пола.

Они были дома, пили чай после ужина. Аня, оживленная, болтала, как «Светочу» понравились ее портфолио и тестовое задание – и вот она получила заказ на книгу и аванс, чтобы пожить в Крыму, как всегда хотела. С работы ее со скрипом на месяц отпустили.