Купила за павильоном еще шаль крыжовенного цвета (глаза Мапы точно такие): толстая татарка, озираясь на суровых дворников, сидела-вязала на продажу. Правда, за шаль пришлось поторговаться, настойчиво, но шепотом, чтобы генеральши не расслышали. Зато ямщику Ольга сказала громко: «К Чехову».

Ее встретила Мапа. В огромной обтрепанной соломенной шляпе и высоко подоткнутом фартуке она распоряжалась в саду.

– Вы к нам, э-э-э… – замешкалась Мапа.

И тут – лучше и Алексеев бы не поставил – Арсений внес на дорожку ее чемодан.

За полгода, с тех пор как Ольга сидела здесь на скамейке, в каком-то помрачении, не зная, где оставить записку, сад Чехова распушился. Даже груша, бедная груша, укоренилась, готовилась цвести. Ольга, следуя за Мапой в дом, пробежалась пальцами по веткам, погладила дощатое сидение.

– Надеюсь, в гостевой вам будет удобно, – проговорила Мапа, отпирая входную дверь (с гордостью, как показалось Ольге).

На веранде вскоре засуетились: шуршали оберточной бумагой, расставляли посуду на столе, который назывался «сороконожкой», раскладывали по блюдцам пирожные с кремом. Были поздравления с успехом, объятия с мамашей, Евгенией Яковлевной. Она всё любовалась связкой перца: решила, Ольга привезла его из самого Севастополя.

– Примерьте, Маша, к вашим глазам, – Ольга раскинула шаль так, как художник представляет свою лучшую работу, с деланым равнодушием.

– Неужели сами вязали? – восхитилась мамаша.

Ольга промолчала.

– Вряд ли, – сказал, застыв в дверях веранды, Чехов.

Никто не слышал, как он спустился по лестнице.

Ольга подошла к нему как к старому другу. Протянула обе руки. Будто не сбежала тогда из сада, уверенная, что она и есть Елена Андреевна. Будто он был на премьере в Москве, заходил к ней в гримерку, обнимал. Будто их роман продолжался, развивался в письмах. Будто в Севастополе, во все четыре дня гастролей, они проводили ночи в его номере…

Ольга так живо видела всё, что могло быть между ними, потому сама не верила, что до сих пор говорит Чехову «Вы». Общались с прошлого года они только раз – в Севастополе, за кулисами, куда Алексеев буквально приволок взъерошенного как воробей Чехова. На сцену, сколько публика ни кричала: «Автора!», – Чехов не вышел. Вокруг него актеры заводили какие-то шутки, хохотали. Он никак не подстегивал беседу – живые разговоры сами закручивалась возле него, как река бурлит вокруг увесистого камня. Чехов сидел в кресле, по-особенному подперев левой рукой лицо от виска до подбородка, сверкал пенсне, посмеивался. Ольга ненавидела в тот момент свою труппу (хотя со многими была дружна): хотела, чтобы все скорее разошлись, оставив их наедине. Нет, она не стала бы спрашивать, хороша ли ее Елена (или Аркадина в «Чайке») – она и так знала, что хороша. Хотелось понять, что он приготовил дальше, какую жизнь пишет сейчас для художественного театра, а значит, и для нее. Но актеры не унимались. И Чехов, хоть и бывал потом на всех спектаклях, больше не зашел за кулисы. Каждую севастопольскую ночь она спускалась к коридорному: нет ли ей записки? Коридорные, всегда разные и как один усатые, сонные, качали головами.

Чехов пожал теплые протянутые руки, пробежался глазами по розово-бежевому, «пудровому» платью, прическе. От него не ускользнули контрастные, бордовые, в тон сумочке, носы туфель. Так разглядывают в зоосаду попугая.

– Как хотите, а я вас в черное обряжу. Посмотрим, как сыграете, не опираясь на костюм.

– Я что же, овдовею? – кокетливо спросила Ольга.

– Зачем? Вы будете несчастливы замужем.

Воздух между ними сгустился.

Мапа, чуткая, как кошка, вкралась между ними, укоряла:

– Антоша, ну что ты начал, Ольга Леонардовна с дороги, устала…

– По-моему, она свежа.

Сказав так, Чехов вышел, разминулся в коридоре с Арсением, тащившим самовар. Его темный костюм мелькнул в пузатом начищенном боку. Из сада Чехов увидел, как на террасе три женщины, каждая по-своему опечаленная (и скрывающая это), пьют чай. Наливают еще чашку, еще, еще – и так проходит их жизнь…

На пути к набережной Чехова подловил фотограф Тихомиров: этот малый везде таскается за мхатовцами, а теперь охотится исключительно на драматурга, Чехова. Он же и сообщил, что все артисты прибыли, но многих, хоть те и держали физиономии для встречающей публики, укачало будь здоров: «В номерах дрыхнут».

Ялтинская весна была в разгаре: море и небо гуще летних, выцветших тонов. Афиша о прибытии в Ялту художественного театра, отлепившись от столба, прилетела прямо на порог лавки Синани. Чехов, спросив кофе, размышлял над сюжетом про трех женщин. Что их держит вместе? К примеру, они жили возле отца, а после его смерти собрались, как у костра, вокруг брата. Им кажется, что они живут, а на самом деле…

– Антон Палыч, – как всегда, в поклоне, у него одного выходившем с нужной степенью учтивости, подошел Синани. – Получил первую партию вашего собрания сочинений от Маркса. Взглянуть не желаете? Ева распаковывает ящики.

Чехов смотрел на Синани и думал, что вот он, настоящий мудрец.

– Исаак Абрамович, что слышно про погоду в Москве? Вы меня всю зиму пугали, а я и тут околевал с тремя печками. На премьеру не съездил, успех столичный прошляпил…

– Сравнимы ли соленая прохлада и колючий мороз?

Чехов поморщился.

– Ну, не буду вам мешать, – деликатно произнес Синани. – Передавайте поклон Ольге Леонардовне. Может, она окажет нам честь расписаться в гостевой книге? Я ведь помню ее, заходила прошлой осенью…

– Табак у вас покупала?

– Нет, к вам шла, на Белую дачу. Заблудилась, ко мне завернула, да не в лавку, а прямо домой.

– Неужели?

– И через два часа уже уплыла на пароходе. Ева тогда провожала ее на молу, сказала, что она такая стояла, будто героиня…

– Чеховская.

– Именно! Пьесу вашу она в руках мяла. Я так и понял, что пробоваться к вам ходила.

Распрощавшись, Чехов вспомнил, что его пациентка, Фанни Татаринова, теперь ждет его на террасе своей гостиницы «Джалита», и морской вид у нее – лучший в Ялте.

Мама встретила Аню посвежевшая, со сковородки в ее руке стреляла маслом глазунья с помидорами. Оказалось, пока Аня была в церкви, звонил Руслан; он подыскал им квартиру в новостройке, предлагает снять хоть сегодня: как раз с двух заезд.

– Я к вам не лезу, – провозгласила мама. – Но там пляж рядом, а мне не семнадцать, по лестницам скакать, и воздух на десятом этаже – целебный.

– В Ялте выше третьего запрещали строить: ветер между горами и морем не будет циркулировать.

– То-то ты вся в пыли явилась. Чехов твой небось дворец себе отгрохал.

– Два с половиной этажа.

– Внутри хоромы, значит.

Доспорились до того, что вызвали такси в чеховский дом.

– К Чехову: в Гурзуф или на Белую дачу? – уточнил водитель.

– На Кирова, – ответила Аня.

– Еще Дача Омюр на Кирова есть, знаете, да?

Мама хмыкнула: домов нахватал, я же говорила.

Экскурсия на Белой даче уже началась. Купив билеты, он прошли через сад сразу к дому. В прихожей мама взвизгнула. Там сидел пес, коричневый, похожий на бульдога. Прямо как живой, даже глаза злющие. Фаянсовый.

– Подарок Татариновой. Жила тут такая раньше, богатая женщина, – сообщила смотрительница. – Группа ваша на втором уже, догоняйте.

Лестница скрипела на все лады. Аня поднялась, втиснулась в группу, принялась фотографировать обстановку кабинета. Внизу уронили что-то маленькое, охнули, потом простучали каблуки: ага, мама подтянулась. Научный сотрудник – на бейдже Аня разглядела и запомнила имя: Леокардия – спорила с какой-то женщиной. Та утверждала, что Книппер свела Антон Палыча в могилу:

– А что вы скажете на то, что Книппер забеременела в Москве от любовника?

– Ничего не скажу. Это не доказанный факт и не имеет отношения к экскурсии. В кабинете, вон там, видите, подарок Ольги Леонардовны. Шкатулка «Земля на трех китах». А слоники – чеховские, с Цейлона.