Отец.

Глядишь, и оживёт, если будет с кем разделить тяжесть короны. А значит, и срок его отодвинется. Это уже хорошо. Письмо матушке Гремислав сразу отправил. И сам вернётся.

Хотя бы затем, чтобы брата домой привести.

Надо только дело закончить.

Сдержать слово.

Гремислав щурился на свет фонаря, который пробивался сквозь метель. Третьи сутки пошли… если тварь не решится, значит, сорвалась. Или вот-вот сорвётся, потому что печать, пересаженная совместными усилиями Гремислава и Погожина-старшего мелко и часто пульсировала. Старик, кажется, справке, выданной Катериною, не поверил.

И ворчал, что надо бы иначе.

Что протоколы как раз для таких героических дураков и писаны.

Может, и так, только… время. Тогда казалось, что времени совсем нет. Что счёт не на дни, а на часы, на минуты даже. А там пока отчёт дойдёт, пока направят кого.

Пока…

— Неспокойно мне что-то, — сказал Матвей. — Маятно.

Гремислав хотел ответить, но… печать вдруг натянулась струной. А следом вторая и третья, пусть более слабые, не успевшие прорасти в детей. Убрать бы их вовсе, да нельзя.

— Идёт, — он вдруг ясно услышал в голове мягкий вкрадчивый голос. Слов разобрать нельзя, и это раздражает. Тянет прислушаться, понять, что же такого он шепчет на ухо. И не выходит. — Рядом. Помнишь, что делать?

— Ага… только пуля в башку, как по мне, вернее, — Матвей поднялся. — Вот… знаешь… ни хрена ты на бабу всё одно не похож.

— Нежить воспринимает мир иначе.

— Глаза у него человеческие.

— Только пользуется ими не человек. Он видит свою печать и свой приказ. Ладно, ты держись. И…

— Не боись, братуха. Я не для того семью нашёл, чтоб всё просрать бездарно… ты, главное, помни, куда идти…

Прямо.

На голос.

На мягкий шёпот, что окутывает, лишая воли. Чужая сила, проникая сквозь вязь печатей, туманила разум. Гремислав открыл дверь и в лицо ударило ляденым крошевом.

Буря.

Снежная.

И не из слабых. Ветер кружит и так, что на два шага вперёд ничего не видно. Самое оно для охоты… пусть нежить и не любит зиму, но иногда бывают и исключения.

Бури ждал?

Или совпало?

Матвей говорит, что мимо посёлка катались чужие машины, но не лезли. Матвей заверил, что люди, чьею поддержкой заручилась тварь, не станут с ним связываться.

Хорошо.

Шаг.

И ещё.

Скрип фонаря.

И такой тонкий тягучий вздох, который раздаётся то ли рядом, то ли вовсе в голове. И белизна снега вдруг превращается в белизну кружевной шали, что ложится на плечи совсем юной девушки. А глаза её черны, как то небо, которое нет-нет, да проглядывает в прорехах туч.

— Помогите… — этот шёпот теперь обретает свой собственный голос. — Пожалуйста, помогите мне… спасите…

Отогнать.

Сосредоточиться.

Печати впиваются в тело, что рыболовные крючки. И тянут, заставляют идти. Ноги проваливаются. Снежило третий день кряду и сугробы во дворе намело приличные. Местный снег скрипит, как старая дверь.

Тень на пороге.

И снова шёпот:

— Помогите… я тебе, ты мне. Один удар.

На сей раз голос мужской. И сквозь окно проникает мутный свет луны, вырисовывая профиль парня.

Ещё немного и Гремислав вспомнит, что приключилось.

Но воспоминание ускользает, заставляя сомневаться, настоящее ли оно. А может, вовсе нет никаких воспоминаний? Как не может быть и сомнений в том, что он, Гремислав, просто-напросто сошёл с ума.

Нет.

Он нормален.

У него и справка имеется. Справка, это же документ… и будь он безумен, выяснили бы… кукольник был… был кукольник… а прочие? Что там случилось?

Голова раскалывается от боли, и он почти видит разломы, но ещё боль отрезвляет. Гремислав осматривается. Калитка распахнута, но войти тварь не рискнула. И хорошо. Иначе почуяла бы печати, которые Елизар поставил после прошлого своего визита.

— Иди… иди ко мне… — шелестит ветер. Или тот, кто прячется в нём. И Гремислав послушно бредёт на голос, тон которого меняется. Теперь в нём слышится неприкрытое торжество. — Ближе!

Голос уже звучит и вовне.

А жорник рядом.

Он прямо лучится довольством. Босой. Без куртки. И обындевевшими волосами. С лицом, залепленным снегом. Мёртвые губы растягиваются в улыбке, а руки хватают за воротник лилового пуховика — еле нашли подходящего размера — и подтягивают Гремислава поближе.

— Вот ты и попалась, дорогая… — шепчет тварь в лицо.

— Хрен ты угадал! — вырывается у Гремислава.

Потом приходит мысль, что это он от брата нахватался дурных слов.

Тварь замирает.

На мгновенье всего.

И этого мгновенья хватает, чтобы перехватить одну руку, а вторую стряхнуть, и высвободившись резко, без замаха, вогнать клинок туда, где смыкались рёбра.

Нож слегка цепляет мешковатую одежду, продавливая и пуховик, и то, что под ним, а потом проваливается, высвобождая в тело заложенный заряд тёмной силы.

Как Погожин матерился…

Нельзя.

Не перенапрягаться.

Не истощать себя.

Собственную предлагал, но целительскую тварь просто сожрала бы с превеликою радостью. А вот эта… жорник дёрнулся было, пытаясь соскочить с клинка, потом застыл, вперившись чёрными злыми глазами.

— Х-хитрый… — прошипел он. — Н-некромант… нашла тварь… тварь…

Ноздри его раздувались.

— Это всё она… сестрица… надо было отправить… следом отправить… сожрать… но нет, побоялся… расстроилась бы.

— Скажи ещё, что жену расстраивать не хотел.

Губы растянулись. И теперь стало очевидно, что лицо вот это совершенно точно — маска, которая трещит и сползает.

— П-побоялся… с-сдохнет до с-сроку… пока выродки в с-силу не войдут.

А вот это уже походило на правду.

— Славка! — донеслось сквозь завывание ветра. — Славка, мать твою…

— Но ты просчитался, некромант… — жорник вдруг дёрнулся, подался вперёд, всем телом своим нанизываясь на клинок. — И не в первый раз, смотрю…

И Гремислав ощутил, что сам немеет.

И голова кружится.

И печати, которые должны бы рассыпаться, впиваются в тело, в самую душу, тянут его к твари. А та скалится, довольная донельзя…

— Просчитался… — шепчет, сдавливая щеки ледяными лапами и тянет голову к себе, губы к губам. — Я тебя сожру.

— С-сука! — этот крик раздался совсем рядом за секунду до того, как рукоять ножа осыпалась прахом, как взлетело покрывало метели, спеша заслонить Гремислава и жорника от прочего мира, стирая сам этот мир. — Оставь моего брата, с-сука!

А следом, проламывая лёд и холод, полыхнуло светом.

Ярко.

Мощно.

Так, что тварь, взвизгнув, отскочила. Гремислав ещё успел услышать гром. Где-то совсем рядом… над ухом прямо…

В ту ночь тоже гремело.

Гроза.

И во флигеле, где ему отвели комнату, звук этот слышался ясно и чётко, так, будто бы гремело прямо за стеной. И шелест ещё. Шорх-шорх… шорх-шорх.

Скребётся кто-то.

А потом добавляется ещё один звук.

Скрип.

Лёгонький такой. И тишина. Снова скрип. Снова тишина. Ненадолго. Мгновенье или два. И осторожный стук в дверь?

— Вы не спите? Вы ведь не спите… — дверь приоткрывается. — Мне нужно с вами поговорить! Это важно… очень важно.

Тень ложится на порог.

Голос…

И боль.

— Братуха! — орёт кто-то, мешая сосредоточиться. — Чтоб тебя… братуха, не смей! Эй ты, хрыч целительский…

Кто так разговаривает с целителями?

— … очень-очень важно… вы должны мне поверить! Вы должны спасти меня!

Ожидание давалось с трудом.

Не потому, что Катерину мучили дурные предчувствия, хотя, конечно, мучили, что уж тут. Нет, ну любого нормального человека в подобной ситуации мучили бы дурные предчувствия.

А тут ещё и заняться нечем.

Из дому выходить нельзя.

На даче тоже быть нельзя, потому что это опасно, а жизнью её никак невозможно рискнуть. Даже при том, что тварь и близко к дому не допустят. Всё одно невозможно.

И вообще ей нужно позаботиться о сестре и детях. Правда, Анастасия пребывала в том самом целительском сне, который был скорее похож на кому. А милый старичок заверил, что состояние весьма близкое и тем самым очень полезное в нынешних обстоятельствах, поскольку во сне всё восстанавливается.