— А что вы имеете в виду? — уточнил Андрей, глубже надвинув фуражку.

Новую форму никто не выдаст, а китель Тудмана из шкафа на нижней станции ему точно не по размеру. Оставалось довольствоваться запасной фуражкой, которую носил старый Анте Драгович, когда помогал Йосипу, но она оказалась настолько мала, что постоянно падала с головы.

— Стратегически важный объект, — пояснил лейтенант милиции, тучный мужчина в кителе оливкового цвета поверх черно-серых пятнистых камуфляжных штанов. — Для перевозки солдат и техники.

— И при эвакуации, если возникнет необходимость, — добавил Горват. — Соответственно, нужен человек надежный.

— Я патриот, — ответил Андрей и на всякий случай проверил, правда ли вагон затормозит сам, если не регулировать скорость вручную. Оказалось, что так и есть. Приблизившись к середине пути, вагоны, слегка раскачиваясь, уступили друг другу дорогу, будто два старых аристократа на тротуаре, и продолжили двигаться параллельно в рекомендованном низком темпе. Испуганные кролики между рельсами уже больше недели не видели проходящих вагонов, а неделя в жизни кролика — целая вечность.

— Ты должен быть готов в любое время дня и ночи, — предупредил лейтенант, будто явное удовольствие, которое Андрей испытывал, управляя фуникулером, показалось ему подозрительным.

— За дом — грудью встанем! — отчеканил Андрей, снова натянув по самые уши фуражку с желтой лентой, лежавшую на его кудрях как крошечный ореол.

— Что касается оплаты, — уточнил Горват. — Много мы тебе, конечно, при нынешних обстоятельствах предложить не можем. Но, когда война закончится, получишь постоянную должность и оклад. Даю слово.

— Я выполняю свой долг перед родиной, — с достоинством сказал Андрей и начал притормаживать, чтобы вагон плавно зашел под навес нижней станции и остановился точно перед отбойниками, как он столько раз видел у Тудмана.

На Лайку Катарина перестала обращать внимание. В один прекрасный день она по какой-то причине больше не захотела ее видеть. Одержимая поп-группой, состоявшей из парней в расстегнутых рубашках и кепках, она говорила, что хочет эмигрировать в Америку, а именно в округ Ориндж.

У Йосипа наконец появилось время, чтобы заботиться о Лайке, но собака все больше ему досаждала. Она стала настолько пугливой, что постоянно дрожала, глаза вечно были навыкате, к тому же псина заметно похудела и перестала быть чистоплотной.

Он подозревал жену в том, что в его отсутствие она издевается над собакой, и это было не исключено, но поймать ее с поличным не удавалось.

Теперь, когда Андрей предал Йосипа, устроившись на его работу, Лайка олицетворяла собой призрак прошлого, от которого он хотел избавиться.

Если бы Андрей с ним посоветовался, все было бы иначе. Если бы Андрей с ним поговорил, то получил бы его благословение. Жизнь не стоит на месте — сам он оказался по ту сторону истории, но это не означает, что нужно завидовать счастливчикам. Он мог поддержать его добрым советом, помочь разобраться с техникой. Он отдал бы ему свою фуражку.

Поведение Андрея так задело Йосипа, что он даже подумывал возобновить шантаж, хотя особого смысла в этом уже не было. Андрей теперь не почтальон, у него другая работа и новые правила. Если потерял чью-то любовь и уже не в твоей власти причинить боль, значит, все кончено.

Просить Андрея забрать собаку ему не хотелось, и он позвонил с этим предложением Яне, но безуспешно.

— Я не смогу присматривать за собакой, — решительно заявила она. — К тому же сейчас война, и если нападут на Загреб, что делать одинокой беззащитной женщине? Как ты можешь просить меня об этом, Йосип?

Он извинился и собрался пойти с Лайкой на холмы, чтобы прикончить ее там из старого служебного револьвера.

Но потом пересчитал патроны и одумался, да и Лайка уже несколько дней будто бы лучше себя вела.

Йосип надел на нее поводок и пошел в порт.

Под ясным голубым небом, будто бы специально украшенным несколькими нарядными облаками, городок нежился в объятиях бухты, и если представить себе, что нет бетонной коросты новостроек, то был совершенно таким же, как на старой цветной открытке, где склоны еще сплошь покрыты лесом, пусть и невероятного зеленого оттенка. «Гранд-дама Адриатики», — гласила подпись ажурными белыми буквами внизу.

В реальности же ситуация была намного серьезнее. Лодки в порту недвижно дрейфовали на вонючем нефтяном ковре. Веревки, опускавшиеся в воду от кнехтов и колец, чернели слизью высоко над поверхностью воды. На набережной свалили в кучу сети, которые, наверное, больше никогда не залатают, — они напоминали гниющие раздутые старые трупы. Всюду лежали черные трупы пеликанов, неподвижные чучела угольного цвета, будто мумифицированные для перехода в потусторонний мир. А один птенец — и так уродливейшее из творений природы — стоял на теле матери или отца, по клюв черный от нефти, словно ребенок после неудавшегося костюмированного праздника.

Волна, покрывшая грязью тросы и остовы лодок, оставила вдоль набережной и на обломках скал у подножия пристани широкую черную кайму, будто вся портовая бухта превратилась в пригоревшую сковороду, которую никто никогда не отмоет.

Йосип смотрел на побережье. Всюду, куда только падал взгляд, эта черная траурная лента. Его городу, некогда белой даме, приходилось смириться, опустив снежные юбки в слякоть.

Не удостоверившись, дома ли Андрей, он привязал Лайку к решетке подвального окна. Эта собака больше не его проблема.

Лайка не очень боялась пушечных залпов, пока они раздавались достаточно далеко. Она ведь и так уже многое повидала. Правда, со временем она стала крайне пессимистичной. Девочка ее не жаловала, а теперь еще и вернули куда-то, где она уже бывала раньше. Но оставили на улице, а тут холодно. Когда она садилась, холод булыжников поднимался к самому крупу, а когда вставала, ветер хлестал в грудь. К счастью, она привязана, иначе непонятно, куда деваться. Обидно, что не дотянуться до бумажных пакетиков и картонных коробок из гриль-бара, раздуваемых по набережной и соблазнительно пахнувших колбасой и мясом; ветер крутил их в вальсе вне зоны ее досягаемости. Она облизнулась и несколько раз кашлянула, так хрипло и сильно, что сама испугалась. В бухте горел корабль, над новостройками поднимались столбы дыма, слышались хлопки и звуки выстрелов в непредсказуемой последовательности, заставлявшей ее нервничать. Она боялась, что во всей этой суете о ней забыли и что никто никогда ее больше не покормит. Иногда она лаяла, но никто ее не слышал. Может, это и к лучшему — никогда ведь не знаешь, что за человек пройдет мимо. Медленно проехала машина, доверху груженная стульями и домашней утварью. Она казалась движущейся пирамидой из мебели, за которой следовали два мальчика на мопеде с тачкой, чемоданами и сумками, но этих людей Лайка не узнавала. Дрожа, она семенила взад-вперед, и ее горло сдавливало всякий раз, когда натягивался поводок.

Ждать она привыкла, но на этот раз ожидание длилось слишком долго. Несколько пеликанов приковыляли на площадь в надежде схватить разлетающиеся коробки, но безуспешно. Они тоже выглядели странно — скорее черные, чем розовые, и двигались еще более неуклюже, чем обычно, хотя и не были привязаны. Один то и дело падал и едва мог подняться, бессильно расправляя одно крыло, хотя у этих животных их было два. Лайка, как обученная гончая, наблюдала за бедолагами с презрением. Ужасно воняло нефтью, перебивавшей все остальные запахи. В итоге один пеликан остался лежать, а его сородичи сдались в попытках раздобыть еду. Они стояли почти неподвижно, время от времени то поднимая, то снова опуская черные как смоль ноги, крутили головами, некоторые из которых были еще розовыми, и будто удивлялись, осматривая склеившееся оперение.

Все было нехорошо.

К счастью, приближался высокий хозяин, хозяин этого дома. Неизвестно, обрадуется ли он, но на всякий случай Лайка завиляла хвостом. Сказав что-то непонятное, но прозвучавшее не особо приветливо, он открыл дверь и вошел, не взяв ее с собой.