После хорошо сделанной работы, если тебе не надо зашивать рану, писать протокол операции и творить другие, не менее увлекательные вещи, что сделает нормальный хирург? Правильно, спрячется в кабинет и велит секретарю приготовить чай. Так зачем противиться самой природе? Я удобно развалился в кресле и решил немного помедитировать в ожидании Должикова. Если в процессе начну похрапывать, он разбудит.

Как известно, лучший способ рассмешить бога – рассказать ему о своих планах. Вот и я вместо спокойного чаепития получил звонок из приемного покоя.

– Евгений Александрович, тут к вам полиция!

И сразу же в коридоре затопали казенные сапоги, дверь открылась, в нее ввалился грозный усатый околоточный, зацепив ножнами дверной косяк.

– Господин Баталов? Собирайтесь!

– Что случилось? Представьтесь!

Как известно, лучшая защита – это нападение. А я – не какой-то шаромыжник с Хитровки. Даже если меня арестовывать пришли, должны проявлять уважение.

– Виноват, вашсокородь! – вытянулся по струнке полицейский. – Околоточный первого участка Арбатской части Иван Хрунов!

– Что за дело у вас?

– Ваше высокоблагородие, пристав наш, Емельян Алексеевич, плох очень. Уже и соборовали сегодня. Просил приехать, – почти извиняясь, объяснил он.

– Вы пешком?

– Никак нет, на полицейском экипаже.

– Жди, я сейчас соберусь, выйду. А Емельяну Федоровичу из прокуратуры вы не родственник?

– Никак нет, не родня. Однофамилец!

Что ж за день сегодня? Все мои знакомцы, с которыми судьба меня свела в первые дни здесь, вдруг заболеть решили. И если про Пороховщикова с осторожностью можно сказать, что прогноз благоприятный… Сам не заметил, как рука к столу потянулась, по дереву постучать. Говорят, летчики – народ суеверный. Это от них пошла придурочная привычка употреблять «крайний» вместо «последний», им нельзя падать с трапа, а накрывать стол может только бортинженер. Но и эти граждане нервно курят в сторонке по сравнению с хирургами. Это мы можем оперировать только в «счастливом» костюме, стирая его каждый день, и ждать, когда освободится «свой» кран, хотя рядом будет незанятый. Хирурги создают целые ритуалы из пути к столу, обработки операционного поля, поговорок и присказок. Да, мы такие.

Что там может быть у Блюдникова? Особенно если соборовать решили? Елеосвящение только у тех, кто в сознании, значит, не печеночная кома. Асцит с нарастающей недостаточностью кровообращения? Ну, это тоже маловероятно, не на острове живет, процедура полуамбулаторная, чтобы тянуть до той степени, когда в животе больше ведра жидкости скапливается. Всех делов – дырку специальной трубочкой проткнуть и жидкость потихонечку выпустить. Мера временная, но всё же. Остается кровотечение из варикозно расширенных вен пищевода. Нехорошая вещь, придумать способ лечения практически нереально. Я точно не знаю. Потому что течет не из одной дырки, а из множества. Все осложнения крайне плохие. Смертельно опасные. Организм защиту уже потерял, бороться ему нечем. И даже пересадка печени, будь она возможна, шансов дает чуточку.

До этого дня я у пристава не бывал. Не пришлось как-то. Занимал он квартиру на третьем этаже полицейского дома в Столовом переулке. Дом как дом, только кроме полицейских никто не живет – в гимназиях учителя тоже по месту своей работы часто обитают, как и преподаватели университета – все служат-с. Хрунов здесь, наверное, свой человек. По крайней мере, в дверь не стучал и знал, что открыто.

А в квартире у Блюдникова пахло смертью. Не разложением, нет, именно смертью. Попадаешь в такой дом, и сразу понятно – похороны очень скоро. И давит это… весьма.

Околоточный провел меня через пустую прихожую в спальню. От здоровенного пристава осталась едва ли половина. Кожа, серо-желтая, с синюшным оттенком, висела на нем, будто совсем недавно из организма выпустили воздух. Глаза впали, помутнели. Даже волосы, густые и лежащие на голове красивой волной, сейчас висели тусклыми клочьями.

Стоило мне войти, его тут же вывернуло противно пахнущей жижей цвета мясных помоев. Сиделка вовремя подставила таз и аккуратно вытерла губы больному.

– Здравствуйте, Емельян Алексеевич, – поздоровался я. – Воды подать? – Я подал ему стакан, стоявший на столе.

– Какое тут здоровье, Евгений Александрович, – прохрипел он. – Конец наступает. Спасибо, что пришел. Извини, что потревожил.

Утешать его не стал. Мне кажется, что человек заслуживает правды, особенно когда жизнь заканчивается. Зачем его обманывать? Ему что, легче станет, если я набрешу, что еще не все потеряно, вот только надо сейчас пару волшебных таблеточек и пять капельниц? Как по мне, лучше просто общаться. Хотя бы из уважения к себе.

Сиделка аккуратно протиснулась мимо меня, унесла таз мыть. Ухаживают за приставом, чисто всё, постель меняют, моют. Молодцы, что могут сделать – делают.

– Здравствуйте, – произнес женский голос у меня за спиной. Усталый, а потому крайне бедный на эмоции.

– Баталов, Евгений Александрович, – представился я.

Жена, точно. Лет сорока, не очень высокая, мужу по плечо, наверное. Выражение лица властное, но это маска, прижившаяся за годы управления хозяйством. А взгляд растерянный. Будто потеряла все ориентиры и не знает, куда дальше двигаться. Хотя почему «будто»? Вон, главный стержень лежит, доживает последние часы. На что существовать будет? Понятно, что не с пустыми карманами пристав семью оставляет, но дохода уже не предвидится, только наоборот. Пенсия будет, конечно, Блюдников выслужил положенный срок. Но это совсем не то.

– Ольга Ильинична, супруга Емельяна Алексеевича. – Назвав себя, она будто решилась на что-то, чего боялась, набрала воздуха и выпалила: – Вы же можете ему помочь? Хоть что-то сделать? Он так мучается!

При этом она смотрела почему-то не на меня, а на мужа, будто боялась, что он не даст ей говорить. Но если бы и хотел, не смог – вернувшаяся сиделка в последний момент успела подставить емкость, в которую пристав изверг очередную порцию рвоты. Да, чуть-чуть, миллилитров сто, но судя по темпам, осталось уже немного.

– Да, я готов. Мы отвезем вашего мужа в больницу, там я попытаюсь остановить кровотечение и уменьшить испытываемые им страдания.

– А меня спрашивать не надо? – На этот рык Блюдников, наверное, потратил почти все оставшиеся силы. – Никуда я не поеду! Один хрен помру, так дайте сделать это в своей постели! Сколько мне осталось, Евгений Александрович? Скажи этой клуше, поможет твое лечение?

Я тяжело вздохнул:

– Осталось немного. И лечение вряд ли сейчас будет эффективным…

Я ждал слез – большинство женщин реагируют именно так. Не угадал. Наверное, всё уже выплакала и устала ждать финала не меньше, чем муж. Только кивнула и молча вышла из комнаты.

– Нет сил противиться… – тихо сказал, почти простонал пристав. – Это она настояла… Я бы… Жить хочется, только не так… Правду ты тогда говорил. Сегодня так хреново, что дальше некуда, а назавтра еще хуже… Иди, Евгений Александрович…

Жалко его, но итог, увы, закономерен. Если от печени ничего не осталось, то расторопша уже помогает не очень. Сильны мы задним умом…

С корабля – на бал. Это про меня. Только вернулся от Блюдникова, как вспомнил, что обещал Лизе приехать на бал в Александровский дворец Кремля. Почти протокольное мероприятие – последний раут лета, после которого аристократия разъезжается по Баденам, а мы, стало быть, едем на Кавказ. И плевать, что эмоционально измотан и хочется только напиться. Танцевать польку и мазурку я так и не научился, а разные вальсы, которые я в состоянии минимально повторить, могут привести к печальным последствиям – велик риск отдавить ноги партнерше. Так что я отирался у стеночки и как только попадал в поле зрения мамаш с дочками, тут же бочком-бочком ретировался в курительную комнату или на балкон, дабы продышаться от духоты зала.