– Да, это так, и я попросил ее, разумеется, не афишируя этого, не надевать их в этот вечер, но оставить в своей комнате и не слишком старательно прятать. И прибавил к этому, что хочу воспользоваться ими, чтобы расставить ловушку одному нашему «приятелю». И принцесса на это согласилась.

– Вы крупно рисковали. Он очень ловок, мы с вами оба кое-что знаем на этот счет...

– Несомненно, но и я не так глуп. Я был убежден в том, что Наполеон VI непременно клюнет на такую приманку, тем более что в замке в тот вечер было много народу, в том числе – дополнительные слуги, несколько газетных фотографов, жандармы у ворот замка. Разумеется, среди персонала были мои люди, присутствовал и ваш покорный слуга в вечернем костюме. На время я смешался с толпой гостей, а потом незаметно отправился наблюдать за комнатой принцессы. Произошло то, что я и предвидел: во время ужина, когда, как и в «Шехерезаде», пели цыгане, наш вор, переодетый лакеем, пробрался в комнату принцессы. Ему не стоило никакого труда отыскать знаменитые серьги, но я был там и схватил его. Мы стали драться и... признаюсь, я оказался побежденным. Он ускользнул от меня и выскочил в окно, а я тем временем по свистку поднял на ноги всех моих людей. Не буду в подробностях рассказывать вам о том, как мы гнались за ним по парку, это эпическая и... кровавая история, поскольку он без колебаний стрелял в преследователей, которые, разумеется, отвечали тем же, но этот человек, как некогда Распутин, казалось, был заговорен от пуль. И если в конце концов он рухнул наземь с перерезанным горлом, то убил его нож, брошенный Машей Васильевой...

– А разве она не пела?

– Сами понимаете, свисток наделал шуму. Все бросились наружу...

– Браво! Но не томите меня, комиссар! Скажете ли вы мне, наконец, кто он такой?

– Скажу. Мартин Уолкер. На самом деле его звали Борис Куликов, и он был внуком Бережковской. Не скрою от вас, что я об этом подозревал, сопоставив несколько мелких событий, его долгую отлучку из газеты ради репортажа в Азии и кражу ожерелья у магараджи Патиалы. Впрочем, мы нашли у него и ожерелье, и много других вещей. Он собрал немало сокровищ.

– Вы сказали «был»? Он умер?

– Да. Маша бросает нож еще лучше, чем ее братья. Я оставил ее на свободе под надзором, потому что, убив Уолкера, она спасла жизнь моим людям. Ей придется отвечать перед судом, но она отделается условным заключением. Прибавлю к этому одно: эта женщина так счастлива, что смогла отомстить убийце брата, что и на эшафот бы взошла с песней... Удивительная женщина! Алло... Алло! Я перестал вас слышать!

– Я здесь, но, признаюсь, вы меня несколько расстроили. Я хорошо относился к этому парню, который не побоялся рисковать, чтобы вытащить меня из когтей Агалара.

– Мне он тоже, представьте себе, нравился. И, если бы он только воровал, еще куда ни шло, можно было бы обойтись с ним помягче, но он был и безжалостным убийцей, и...

На этом месте телефон, который, должно быть, устал вести себя безупречно, принялся трещать и издавать нечленораздельные звуки. Через какое-то время Альдо повесил трубку и откинулся на спинку кресла, машинально отыскивая сигареты, с которыми так хорошо думается. Трагический конец истории оставил у него во рту горький привкус. Люди никогда не перестанут его удивлять: до чего же много масок скрывает их истинное «я»...

– Ты спишь? – насмешливо спросила Лиза. Он и не слышал, как она вошла.

– Вот, смотри, – продолжала она, – почтальон только что принес тебе пакет из Парижа.

Пакет был довольно большой, размером с коробку от ботинок, завернутый в плотную бумагу и надежно обвязанный бечевкой. Альдо взял с секретера работы Шарля Буля венецианский стилет, разрезал веревку и развернул бумагу. Там и в самом деле оказалась обувная коробка – от Вестона! – а в ней другой пакет, поменьше, таящий в себе еще один, и так далее, словно вложенные одна в другую матрешки.

– Это шутка? – спросил Морозини, чей кабинет был теперь завален картоном и бумагой. – Наверняка удачная шутка Адальбера!.. Нет, все-таки...

Князь умолк. Он только что обнаружил под всеми этими упаковками маленькую коробочку из светлого дерева, обвязанную крепкой красной бечевкой и запечатанную сургучной печатью.

– Господи! Что это может быть? – сказала Лиза, с интересом наблюдавшая за процессом распаковки. – Кстати, хочу тебе сообщить, что, если это и от Адальбера, он скрылся за псевдонимом. Речь идет о некоем Галлуа.

Но Альдо не слушал жену. Он только что открыл коробочку и со стоном упал в кресло.

– О нет! Только не это!

Совершенно круглая и чистая, кокетливая и очаровательная, «Регентша» улыбалась ему из-под своей алмазной «шапочки», нежась на ложе из черного бархата.

Сен-Манде, июнь 2001

Пропавшая в России во время Октябрьской революции, «Регентша», которую называют также «Жемчужиной Наполеона», вновь после семидесятилетнего отсутствия появилась в восьмидесятых годах в Женеве, на аукционе «Кристи», причем так и не удалось выяснить, кто ее продавал. Она была куплена молодым, тридцатипятилетним кувейтским банкиром, который захотел подарить ее сестре на тридцатилетие.

Что касается магараджи Альвара, он был свергнут с трона в 1933 году, когда совершил особенно гнусный поступок, который настроил против него и его народ, и англичан: после игры в поло, где Джая Сингха особенно преследовали неудачи, он свалил всю вину на своего пони, облил его бензином и поджег.

Выбрав местом изгнания Париж, он жил там с двадцатью пятью слугами, не отказывая себе ни в чем, особенно в коньяке. Высшее французское общество, как и английское, его отвергло. Он же этого никак понять не мог и потому страшно разгневался, когда его не пригласили на коронацию короля Георга VI, отца королевы Елизаветы. Он вообще часто впадал в гнев и во время одного из таких припадков упал с мраморной лестницы и сломал позвоночник. Его отвезли в больницу, где он и умер после долгих мучений 20 мая 1937 года. Согласно последней воле преступного магараджи, его набальзамированный труп был перевезен в Альвар, где он в последний раз появился сидящим на заднем сиденье своего золотого «Ланчестера» с рулем из слоновой кости. Он был одет в розовое, мертвые глаза прикрыты темными очками, руки в шелковых перчатках лежали на золотом набалдашнике трости. После этого зловещего появления его тело исчезло в пламени костра, а душа, несомненно, отправилась в преисподнюю...

– Невероятно!

Несмотря на неизменное самообладание, Альдо Морозини не удержался от восхищенного возгласа, как только дверь распахнулась и глазам его предстало зрелище, подавившее своим великолепием скромную гостиную: большой женский портрет, автора которого он определил мгновенно, ибо это был изумительный Джованни Болдини, чья волшебная кисть, начиная с конца прошлого столетия, запечатлела самых знаменитых и самых обольстительных женщин своего времени. Между тем это чудесное полотно было совершенно неизвестно Морозини, хотя он много лет поддерживал самые дружеские отношения с художником. К тому же здесь была изображена пожилая дама, что никогда не привлекало Болдини, безумно любившего свои модели, которые находились обычно в расцвете красоты. Правда, несмотря на возраст, женщина поражала своим необычным обликом.

Сделав два шага вперед, Морозини откровенно залюбовался высокой стройной фигурой, закутанной в черные кружева, которые почти сливались бы с темным фоном, если бы не золотые блики на изящном столике с зеркалом эпохи Регентства. Все эти тени и отсветы служили обрамлением для великолепного лица, пощаженного временем, с бездонными черными глазами, высокими скулами и все еще четкой линией подбородка. Диадема серебристых волос подчеркивала высокомерно-ироничное выражение, а в сверкающем взоре угадывался откровенный вызов. Незнакомка, несомненно, обладавшая завораживающей красотой в молодые годы и сохранившая столь прекрасные следы ее в старости, могла быть королевой, и Морозини, который был лично знаком почти со всеми из них, копался в памяти, обычно непогрешимой, стараясь вспомнить, кто она такая, поскольку если с ней самой он, видимо, никогда не встречался, то украшавшие гордую шею сказочные драгоценности казались ему до странности знакомыми, но при этом восходившими к глубине веков и одновременно свидетельствующими о дурном вкусе, что никак не вязалось с образом изображенной на портрете женщины. Действительно, если длинное ожерелье из жемчуга, некрупных алмазов и рубинов можно было уверенно датировать началом двадцатого века, то подвешенный к нему сказочно-прекрасный крест напоминал об искусстве и пышной роскоши шестнадцатого столетия, несомненно итальянского. Украшавшие его камни и жемчужины были несравненными по качеству и внушительными по размеру. Крест казался слишком громоздким для такого наряда: подобные драгоценности надевали под платье с корсажем и декольте, для которого нужна застежка. Здесь же маленькую грудь прикрывала муслиновая ткань. Сверх того, серьги в тон кресту окончательно превращали эту даму в подобие живого футляра для чрезмерно роскошных и ослепительных драгоценностей. Но руки ее, которые словно поигрывали веером из черных страусиных перьев, не были унизаны кольцами, лишь на правом безымянном пальце этой странной женщины огромным рубином горело единственное кольцо.