Альдо не ответил. Королевский прокурор принялся читать обвинительный акт:

— Анелька-Мария-Ядвига Фэррэлс, вы обвиняетесь в убийстве вашего мужа, сэра Эрика Фэррэлса, совершенном вечером 15 сентября 1922 года. Признаете вы себя виновной или не признаете?

— Я невиновна.

Голос молодой женщины был спокоен, звонок и тверд и как нельзя лучше гармонировал со скромной, исполненной достоинства манерой держаться. Она смотрела прямо в глаза своему обвинителю без вызова, но с той непоколебимой уверенностью, которая, похоже, пришлась ему по нраву, поскольку что-то вроде улыбки тронуло уголки его губ.

Трудно было себе представить, сколь не схожи между собой были сэр Джон Диксон и сэр Десмонд. Один худой и высокий, с будто вырубленным топором лицом и с очень живыми темными глазами. Второй коренастый, плотный, приземистый — в нем ощущалась внутренняя сила. В парике, который шел ему меньше, чем другим, он походил на бульдога, а жесткий взгляд его мутно-серых глаз не оставлял сомнения в том, что его противнику придется нелегко, когда он почувствует на себе мертвую хватку адвоката. Но сейчас слово было предоставлено прокурору. Он первым открывал огонь.

Сэр Джон Диксон стал излагать обстоятельства дела. Он обрисовал отношения покойного и его юной супруги, подчеркнув разницу в возрасте, которая вряд ли могла вдохновить на большую любовь девятнадцатилетнюю девушку. Внезапно сэр Десмонд вмешался:

— Мой уважаемый коллега должен был бы обладать достаточным житейским опытом, чтобы знать, что разница в летах не является препятствием для взаимной и пылкой любви. Сама личность сэра Эрика, я позволю себе высказать и такое мнение, его обаяние вполне могли привлечь юную девушку..

— Мы в ближайшее время обсудим этот вопрос, спросив саму леди Фэррэлс о чувствах, которые она испытывала к своему супругу. А сейчас я хочу перейти к тому вечеру, когда произошла трагедия и когда сэр Эрик, выпив виски с содовой, в котором он растворил порошок против головной боли, поданный ему его супругой, упал замертво…

Прокурор коротко рассказал об этом вечере, не упоминая никаких подробностей, а для того чтобы дополнить картину, попросил «ее светлость герцогиню Дэнверс дать свои свидетельские показания».

— Господи! — простонала герцогиня. — Неужели уже моя очередь?

Успех леди Дэнверс явно не сопутствовал. Появившись перед публикой, она поразила всех своим величием, можно было подумать, что явилась королева Мария собственной персоной, но вскоре — увы! — от ее величия ничего не осталось.

Разнервничавшаяся почти до слез благородная дама едва смогла пролепетать слова свидетельской присяги. Что же до ее рассказа о злосчастном вечере, то он был так сбивчив, так несвязен, что судья счел необходимым прийти ей на помощь.

— Прошу вас, ваша светлость, вернитесь на свое место.

Мы прекрасно понимаем, как тяжело для вас находиться в подобном месте, и, полагаю, мы сделали ошибку, вызвав вас слишком рано. Может быть, — прибавил он, бросив суровый взгляд на королевского прокурора, — мы перенесем показания леди Дэнверс на более позднее время, когда ее сиятельство почувствует себя лучше?

Благодарность несчастной герцогини была поистине трогательна.

— Благодарю вас, милорд! — проговорила она, прикладывая платок к глазам сквозь густую вуалетку, в то время как сэр Джон молчаливо поклонился, а защита в лице лорда Десмонда выказала свое удовлетворение сардонической полуулыбкой. Его противник собирался сразу поразить воображение присяжных, пригласив столь высокопоставленную даму, но, поскольку ожидаемого эффекта не получилось, защитник остался доволен. С безмятежным спокойствием он стал дожидаться второго свидетеля — инспектора Пойнтера, который в день трагедии первым приехал по вызову в особняк Фэррэлсов.

Как человек, привычный к такого рода показаниям, инспектор кратко и точно описал, что он обнаружил в особняке, приехав туда ночью 15 сентября: ужас прислуги, слезы обеих дам и гнев секретаря, который, не колеблясь, обвинил в смерти своего патрона его жену. Поскольку речь шла скорее об описании общей обстановки, сэр Десмонд не стал задавать дополнительных вопросов, оставив за собой право вмешаться в допрос следующего свидетеля.

Следующим прокурор вызвал Джона Сэттона.

В костюме из черной саржи и белоснежной рубашке секретарь выглядел и выше, и худее, чем был на самом деле.

Светлые волосы гладко зачесаны, лицо очень бледно.

— Ожившая статуя командора, — шепнул Адальбер. — В жизни не видел ничего более зловещего.

— Он пришел сюда с тем, чтобы потребовать голову осужденной, и разве ты не видишь, что у него очень воинственный вид.

Морозини не договорил. Положив руку на Библию, Сэттон, не глядя в текст, который был отпечатан на специальном листке и предлагался каждому свидетелю, произносил присягу, глядя прямо перед собой. Похоже было, что он выучил ее наизусть.

— Клянусь Всемогущим Господом свидетельствовать в суде без обмана и говорить только правду, всю правду, и ничего, кроме правды.

Громкому голосу секретаря отозвался столь же громкий голос сэра Джона Диксона:

— Вас зовут Джон Томас Сэттон, вы родились в Экстере 17 мая 1899 года и на протяжении трех последних лет осуществляли обязанности личного секретаря сэра Эрика Фэррэлса?

— Именно так.

— В день его смерти вы находились в его рабочем кабинете вместе с вашим патроном, его супругой и леди Дэнверс.

По какому поводу вы собрались?

— По самому обычному: выпить аперитив, перед тем как отправиться обедать. Сэр Эрик поручил мне заказать столик в «Трокадеро». Он особенно любил кухню и атмосферу этого ресторана и нередко обедал там с леди Фэррэлс. Иногда он приглашал и ее сиятельство пообедать вместе с ними.

— А вы? Вас он никогда не приглашал?

— Приглашал, но я охотнее составлял ему компанию, когда он был один или в мужском обществе.

— Почему?

— Леди Фэррэлс никогда не симпатизировала мне, и я, со своей стороны, платил ей… взаимностью. Сэр Эрик знал это.

— Знал… и тем не менее, несмотря на это, он не собирался расстаться с вами?

Глаза молодого человека гневно загорелись.

— А почему, собственно, он должен был со мной расставаться? Он знал меня задолго до того, как женился на графине Солманской. Мы были… достаточно близки. И моя работа его устраивала. Я думаю, что могу утверждать — он верил мне безоговорочно.

— В этом я не сомневаюсь ни секунды. Но разве взаимная неприязнь между его супругой и вами не тяготила его?

— Порой мне казалось, что она его забавляет. «Вы просто-напросто ревнуете, милый мой Джон, — говорил мне иногда сэр Эрик, — но со временем это пройдет…»

— И что, это было правдой?

— То, что я ревновал? Да, сударь. Я всегда считал этот брак большой ошибкой, потому что он внес в душу сэра Эрика смятение. И не только в душу, но и в его дела. Мозг сэра Эрика перестал быть тем совершенным и безупречным механизмом, которым восхищались все, даже его соперники и конкуренты. Подтверждением моих слов может служить то, что он стал куда больше пить.

— Вас это беспокоило?

— Признаюсь, немного беспокоило. Я был глубоко привязан к сэру Эрику, которому многим обязан, и до сих пор испытываю это чувство.

— Это и побудило вас, как только представители Скотленд-Ярда появились на месте убийства, без колебаний обвинить леди Фэррэлс?

— Только отчасти. Были и другие причины. Леди Фэррэлс несколько недель назад уговорила своего мужа взять лакеем одного своего соотечественника…

— Личного лакея?

— Нет, просто лакея. У нас их четверо. Вместе с другими он прислуживал за столом…

— И вам он, разумеется, не понравился! Но прошу вас, продолжайте.

— Поначалу не было никаких причин, чтобы он мог мне не понравиться. Свои обязанности он выполнял тщательно и скромно, держался безупречно и без акцента говорил по-английски. У меня бы и не возникло никаких подозрений, если бы случай не поставил меня лицом к лицу с досадной реальностью. В тот вечер сэр Эрик обедал у лорд-мэра, а я отправился в театр. Леди Фэррэлс оставалась дома одна… по крайней мере я так считал. Я вернулся довольно поздно и старался передвигаться по дому как можно бесшумнее, как вдруг увидел этого самого Станислава…