– Кто бы мог подумать! Я был с тобой у Центрального парка, вместе мы спустились в метро – и вот теперь сидим бок о бок… Все-таки жизнь иногда подкидывает удивительные сюрпризы!

Она размышляла, что бы значили эти его слова. Ведь он все еще ничего не спрашивал о ней. Интересно, о чем он думает? Возвращая проездной в бумажник, он показал ей фотокарточку.

– Старший внук.

Мальчишечка двух-трех лет. Вместе с дедом они стояли на лужайке в саду.

– Милый карапуз! Я тоже этим летом или осенью стану бабушкой.

– Вон оно как.

Как ни странно, он больше ничего не спросил. Только молча убрал бумажник в карман.

– Где живешь? – поинтересовалась она.

– Я? А! В Нью-Йорке.

– А район?

– Ты ориентируешься в названиях? Что-нибудь знаешь здесь?

– Лонг-Айленд знаю. В фильме «Сабрина» Одри Хепберн с гордостью заявляет, что она из этого самого Лонг-Айленда. Кстати, и в «Великом Гэтсби» тоже о нем упоминается.

– Я там жил недолго.

– О, так значит, ты не бедствуешь! Это же места обитания зажиточных людей.

– Ага, там рядышком с богатеями пристроились дома бедняков, вот среди них и наш затесался. А недавно я перебрался на Манхэттен. Поближе к офису, в Верхний Ист-Сайд.

В его словах прозвучала гордость. И она порадовалась этому даже больше, чем отсутствию оплывшего живота и лысины.

– Это ж здорово!

Он вопросительно взглянул на нее, и она пояснила:

– Раз Манхэттен, значит, отличное место, разве нет?

Он рассмеялся.

– Спасибо тебе! За то, что Нью-Йорк показал, и на метро покатал, и рассказал, что живешь в приятном районе Манхэттена!

«И за то, что жив…» – добавила она про себя.

Ресторан «100 миль до Кубы» разместился на участке трассы Ки-Уэст – Майами. Вдоль живописной дороги выстроились в ряд ярко-желтые деревья табебуйи, возвещающие о приходе майамской весны. После экскурсии по дому-музею Хемингуэя из Ки-Уэста их компания возвращалась обратно в Майами. По пути искали ресторан, где можно пообедать, и кто-то приметил это заведение, примостившееся на обочине. Вывеска на входе поражала буйством желто-красно-синих красок, однако стоило зайти внутрь, как перед их глазами на свежем воздухе под глицинией предстали аккуратные и чистые столы со скамейками. У входа курила тучная женщина в фартуке. Наверное, название заведения родилось из ностальгии по ее родной Кубе. Утопающий в лиловых соцветиях двор дарил отраду душе и прохладу телу. То была пышная бугенвиллея – стихотворение под таким заголовком она как-то встречала у одного поэта.

Всю ночь прохаркал кровью, И вот – перед глазами бугенвиллея! Все говорят, что ее цвет – как чудный мак алеет![21]

Они заказали рыбу, курицу и калифорнийское вино. Утомленные лица обдувал теплый и влажный бриз.

Профессор Пак заметила:

– Надо же, от этих слов – «Сто миль до Кубы» – веет неизбывной печалью…

– Лучше не придумаешь! Так и слышится тоска по родным местам…

В ожидании заказа они обменивались впечатлениями о ресторане. Темнокожий, очень симпатичный молодой человек латиноамериканского происхождения принес им холодной воды. На нем была белая рубашка с коротким рукавом и черные брюки. Наверно, из-за предстоящего завтра свидания в Нью-Йорке она мысленно принялась подсчитывать возраст юноши, чей привлекательный образ довершали черные туфли.

Вскоре принесли теплую рыбу и хрустящую жареную курицу, и вот, после пары бокалов прохладного, освежающего белого вина, профессор Пак заговорила:

– Неужто у всех в памяти сохранились лишь прекрасные мгновения первой влюбленности?

Ей по-прежнему не давала покоя первая любовь, так как у самой не было опыта юношеских романтических отношений: она была замужем за человеком, свидания с которым были первыми и единственными в ее жизни.

– Если вчерашний день с чудесным закатом и «Замороженной Маргаритой» можно считать раем, то, может, устроим сегодня продолжение под названием «Ад»? Надо же довести разговор до конца, раз профессор Ли Михо нас скоро покинет.

За время поездки в арендованном фургоне они вволю насмеялись и наговорились, и теперь напоминали стайку студентов, совершающих совместное путешествие, как это было в далекие годы их юности. Несколько дней, проведенных бок о бок, сильно их сблизили, и тема первой любви, подсказанная творчеством Хемингуэя, все еще занимала их мысли, вылившись в рассказы о своей жизни.

– Вам не кажется, что если бы мы записывали друг за другом, то у нас получилось бы что-то вроде «Тысячи и одной ночи»?

На шутку неожиданно отозвался профессор Хван, хотя до этого особой разговорчивостью он не отличался. Тот самый профессор, что зачитал им наизусть последние строки из «Судьбы» Пхи Чхондыка.

– Не знаю, удобно ли рассказывать об этом, но случилось все незадолго до нашего приезда сюда, и мне хотелось бы с кем-нибудь поделиться. Моей жене о таком лучше не знать, – заговорил он вполголоса.

Казалось, он даже немного заикался. От него веяло добропорядочностью, он производил впечатление человека примерного во всем; этот профессор в юности наверняка был круглым отличником. Он и пить-то не умел, и под этим предлогом в первый день даже отказался от вина, впрочем, сейчас он уже мог осилить пару бокалов. Говорят же, человек ко всему привыкает: к обстоятельствам, к изнеможению, к скорби и, возможно, даже к бичеванию. Ему налили второй бокал, и он заговорил.

– После армии в университете я как-то увидел одну девушку. Еще подумал тогда: «Чудо как хороша». Время от времени мы пересекались в студенческом городке, но я не придавал значения нашим случайным встречам, да и кафедры у нас были разные. И вот однажды мой друг спросил, не хочу ли я с ней разок сходить в кафе. Дескать, она его хорошая приятельница и попросила нас познакомить.

– Вот это да! – вырвался у коллег возглас удивления.

Стол обрамляли лианы лиловой бугенвиллеи, а белое вино, вобравшее солнечный свет южной страны, отливало золотом. Духоту разгонял прохладный, хоть и напитавшийся влагой ветерок.

– И вот, значит, на первом свидании мы угощаемся суши, и вдруг она заявляет, что заплатит сама. Я же, будучи старше курсом, к тому же после армии, и вообще, все-таки мужчина как-никак, этому воспротивился. И тут она предлагает, мол, давайте поступим следующим образом… Выбирайте одно из двух: либо вы позволяете заплатить мне, либо платите сами, но при этом целуете меня!

Глаза слушателей, уплетающих аппетитную рыбу, ярко заблестели.

– Погодите-ка, это что же получается? Платит или женщина, или же мужчина, но при этом он еще должен поцеловать?

Вопрос профессора Пак рассмешил Хвана.

– Ну-у, сейчас, наверно, трудно представить, но в университетскую пору, до того как располнел, среди студентов я слыл красавчиком.

– Если продолжим в том же духе, наши истории, глядишь, потянут на «девятнадцать плюс». Эдакая изюминка на прощание с Ли Михо, улетающей в Нью-Йорк, – пошутил кто-то.

– Ну надо же, какая отчаянная девушка! И как вы поступили?

– Заплатил, конечно, – сказал профессор Хван.

– А поцелуй?

Лицо профессора Хвана зарделось еще больше.

– И поцеловал…

Никто не смог сдержать детского восторга.

– Хотите верьте, хотите нет, но это был мой первый поцелуй. После него она стала моей девушкой. И я решил на ней жениться.

– В наше время так и было, – подтвердил другой профессор.

Начало 1980-х: брюки клеш, кроссовки Nike и длинные волосы. Последнее поколение, для которого подержаться за руки, а уж тем более поцеловаться само собой означало женитьбу.

– Однако она была весьма неординарным человеком. Бюстгальтеры не носила, что по тем временам дело немыслимое, и к тому же у нее было много парней. Приятели убеждали меня, чтобы я не велся на обман, говорили, дескать, опасная штучка. Но я просто продолжал верить. И намеренно больше к ней не прикасался. Я на самом деле хотел жениться и прожить вместе всю оставшуюся жизнь и потому дорожил ею.