– То, что сосватали, это только полдела. Дальше-то как быть? – удрученно спросила дочь.

– У влюбленных глаза закрыты, они замечают только то, что хотят видеть, а Овчинниха молчать будет. Не в ее интересе языком молоть. Она хорошие деньги получила и еще получит, если правильно будет вести себя. А как дальше быть, она и этому научила. Все будет хорошо. В крайнем случае, я сама воспитаю будущего ребенка. Не старая еще, сама бы родила, если бы Бог дал.

В молодости Егор Воронов был первым ухажером в слободе. Ему прощались многие шалости. Девок он не портил, промышлял по вдовам да веселым мужниным женам. Своих зазноб он не подводил. Даже во хмелю не хвастал похождениями. Оттого и шло все чинно и гладко. Не был он причиной ни одного семейного скандала. Так жил весело и беспечно двадцать пять лет, а на двадцать шестое лето на сенокос произошло то, что круто изменило его жизнь и навсегда убило в нем беспечность и веселость. Слободчане косили траву на своих делянках, которые из поколения в поколение сохранялись за владельцем без всяких документов и были неоспоримым правом владельца. Косили обычно по росе, по утренней прохладе. С наступлением жары уходили домой, чтобы под вечер вернуться и переворошить скошенное. Так сено сохло быстрее, а непогода могла случиться в любой день. Егор устало шел через чужие делянки, неся на плече литовку. На некоторых делянках сено уже было сметано в небольшие копны. Сегодня он задержался, докашивая остаток. Солнце стояло высоко, было жарко и душно, по спине меж лопаток стекал пот. От скошенной травы исходил дурманящий аромат, было тихо и безлюдно, все делянки давно опустели. Так и брел он в полном одиночестве, ни о чем не думая, пока его путь не перегородили стройные девичьи ноги. В тени копны спала Клавдия, дочь слободского сапожника, девка бойкая и острая на язык. Одна нога была согнута в колене, отчего юбка задралась почти до самых бедер. Егор оторопело смотрел на бархатистую белизну незагоревшего тела, пока в нем не забродили противоречивые чувства. Сначала он хотел обойти неожиданную преграду и тихо уйти. Евдокия ему не нравилась за болтливость и чрезмерную самоуверенность. Но белая обнаженность магически притягивала к себе. Он присел и положил литовку на траву. Теперь ему стал виден холмик рыжеватых волос у нее под животом. Он осторожно прикоснулся к нежной коже. Прикосновение было совсем легким, но ресницы девушки дрогнули, и влажные ото сна глаза глянули на него. Рука потянулась, было, одернуть юбку, но замерла на полпути. С глаз сошла сонная пелена, и в них появились насмешливые огоньки. Егор принял вызов, его руки смело прошлись по ее обнаженным ногам, подняв юбку еще выше. Она выпрямила согнутую ногу и отвела в сторону. В висках Егора застучали молоточки, он рывком навалился на нее всем телом. Девка коротко охнула, дрогнув всем телом, и замерла.

Егор часто и горячо дышал, уткнувшись сухими губами в ее шею, медленно остывая. Потом резко откинулся и сел. Евдокия лежала еще какое-то время, не шевелясь, потом медленно села и стала нехотя оправлять юбку, словно не могла налюбоваться белизной своих ног. Кое-как справившись с ней, подняла на Егора счастливые глаза:

– Теперь – то уж никуда от меня не денешься, мой ты теперь. А то всех девок перещупал, а меня словно и нету. Словно я уродина какая, даже не смотришь в мою сторону.

Она оглядела Егора с ног до головы прищуренными глазами. Смотрела как на свою собственность. И что-то хищное было в этом взгляде. Егор вскочил на ноги, подхватил литовку и почти бегом поспешил прочь. Неделю он ходил как в воду опущенный, но все было спокойно. Несколько раз видел Евдокию мельком, но встреч избегал. Прошло более месяца, и Егор стал забывать эту мимолетную встречу, но тут в дом явилась мать Евдокии, худая желчная баба, и с порога начала поносить и Егора, и его родителей:

– Девку портить ваш балбес мастак, а сватов заслать – ума не хватает. Что же ей теперь, опозоренной-то, в петлю лесть? Снасильничал и в сторону.

Родители оторопело смотрели на незваную гостью, на понурившегося сына.

– Так ли это, сынок, что это соседка говорит?

– Не насильничал я, согласна она была, – охрипшим голосом защищался Егор.

– Согласная, говоришь? Согласная! Сонной овладел, девка и вскинуться не успела, – аж взвилась мать несчастной жертвы. – Я на тебя управу найду, погремишь у меня кандалами.

Отец, все это время молча переводивший взгляд с одного на другого, вдруг рявкнул по-медвежьи коротко и зло. Будущая сватья даже подавилась не успевшим выскочить из раскрытой глотки словом, из-под длинной юбки набежала лужица.

– Пошла вон! Будут тебе сваты!

Баба мелко закрестилась и отступила к порогу, но, взявшись за дверное кольцо, оглянулась, погрозила молча корявым тощим пальцем и гордо удалилась, оставив на полу след своего испуга.

Разговор отца с сыном был короток. От сильного удара в лицо Егор отлетел к стене, ощутив затылком, прочность прадедовского строения, и сполз на пол в беспамятстве. Мать бросилась, было, к сыну, но отец так зыркнул на нее глазами, что та стушевалась и, пригорюнившись, уселась на лавку.

Свадьбу сыграли в тот же месяц, не шумную и скромную. Все гости, благодаря языкастой сватье, знали причину столь скоропалительной свадьбы, и веселья не было. Гости быстро напились и разбрелись по домам. Не было торжественных проводов молодых на брачную постель. Жених был скучен и рассеян. На редкие крики «горько» почти не реагировал. Невеста поднималась с лавки первой, заставляла подняться его и, с силой повернув ладонями за щеки его лицо к себе, страстно целовала. Она одна не замечала настроения гостей и жениха, она одна была счастлива и шумлива. Когда они остались одни, он долго сидел на краю кровати и словно не видел, как жена, нимало не смущаясь, разделась донага, полюбовалась на себя в зеркало и потом нехотя надела тонкую полотняную рубаху. Его не волновали ни белизна молодого тела, ни выглядывающие из низкого выреза небольшие упругие груди. Он забрал подушку и лег на лавку. Напрасно она слезно уговаривала его лечь с ней. Он ненавидел ее всей душой и не мог преодолеть отвращения к ней. Прошла неделя, другая, и как-то напившись с друзьями, он лег к ней в постель, а на утро избил ее, удивляясь своей жестокости. С той поры так и повелось. С каждым годом он становился все грубее и властнее. Пошли дети. Клавдия из болтливой бойкой девахи превратилась в забитую, рано постаревшую бабу, которая всю жизнь кляла себя за злую шутку, благодаря которой стала нелюбимой женой, бесправной и несчастной. Она хотела добиться счастья любой ценой, а его, оказывается, можно добиться только честным путем. И вот теперь они сосватали невесту сыну. Что-то общее было в этом и том сватовстве, когда сватали ее. Только тогда жених был равнодушным, а теперь – невеста. Еще одна несчастная пара будет в горе коротать свой век. «Хорошо, если только порченая. Скорее всего, беременная она. Иначе с чего такая спешка. Вот и будем чужого ребенка нянчить», – горестно рассуждала мать, возвращаясь рядом с сыном и мужем домой. Отец, напротив, был доволен сватовством. Он всему нашел оправдание. Конечно, не по любви за сына идет, просто время свое упустила, а теперь и деваться некуда, замуж край как пора. Но ни это главное, главное родство с купцом, а там стерпится, слюбится. От этой мысли он пришел в еще большее благодушие. Его сын женится по любви. Егор Воронов крякнул от удовольствия и на ходу хлопнул себя ладонями по коленям. Он выдал замуж трех дочерей, но то были дочери, отломленные ломти. Его мало интересовала их судьба. Главное – сын. Впервые за тридцать пять лет совместной жизни жена не раздражала его, в этот вечер он ни разу на нее не прикрикнул, а ночью, кряхтя, забрался к ней под одеяло, немало удивив не приученную к ласке жену. А новоиспеченный жених не чувствовал под собой ног до самого дома, а там, улегшись на застланную тулупом лавку, долго не мог заснуть, а заснув наконец, продолжал оставаться не менее счастливым. Всю ночь его рука ласкала и гладила мех овчины, губы улыбались и причмокивали.