– Господи, что это?

– Пальцы ампутировали, – глухо ответил Степан, опуская осторожно ноги на пол и садясь на диване. – Инвалид я теперь.

– А служба как, карьера? – не осознавала случившегося мать.

– Что тут непонятного. Закончилась моя служба, и карьера закончилась. Уволен по состоянию здоровья, с пенсионным содержанием.

– Да как же так, – тихо заплакала мать. – Мы с покойным отцом мечтали тебя хотя бы майором увидеть. Горе-то какое.

– Ничего теперь не изменишь, – впервые подал голос старший из офицеров. – Можно сказать, пострадал за царя и отечество. На таких наша армия держится.

– Ой ли? – одновременно с недоверием и надеждой произнесла мать.

– На полковых учениях обморозил ноги, но свою задачу выполнил.

Больше мать вопросов не задавала. Она печально и нежно смотрела на своего вновь обретенного сына, думала, что, может, и к лучшему все это. Живой ведь и на глазах теперь все время будет. Невесту найду ему, внуки пойдут. Старость станет в радость, не то, что теперь. А между тем она не забывала потчевать гостей водкой. Вскоре они разогрелись, стали спорить о чем-то своем, непонятном. Евдокия Ивановна сначала пыталась вникнуть в суть их спора, но вскоре поняла, что от нее этого не ждут, и успокоилась, замолчав. Наталья, хоть и сидела за общим столом, оставалась чужой. Евдокия Ивановна даже не представила ее. То ли забыла под впечатлением происходящего, то ли не сочла нужным. Офицеры то и дело бросали на нее изучающие откровенные взгляды, но она упорно никого не замечала. Она была всего лишь прислугой, ее делом было следить за порядком на столе. Через пару часов Степан медленно повалился на диван. Оба офицера сразу поднялись из-за стола, уложили осторожно ноги инвалида на диван, поблагодарили хозяйку за гостеприимство, поклонились кивком головы на сей раз обеим дамам и быстро ушли. У Натальи от этого сдержанного знака уважения, а может просто внимания, потеплело на душе, а Евдокия Ивановна с нежной грустью смотрела на спящего пьяного сына. В героизм сына ей что-то не верилось.

Степан проспал до утра. Проснувшись, он увидел сидящую рядом с диваном мать.

– Ну что, горюшко мое, выспался? Мыться, бриться будешь?

– Кому это теперь нужно, для кого стараться. И так сойдет, – равнодушно ответил сын.

– Как для кого? – растерялась мать. Ты ж совсем молодой, не надо опускаться. Отец уже совсем плохим был, а продолжал следить за собой. Цирюльник раз в неделю приходил до самой его смерти.

– С моей пенсией я не могу цирюльника на дом вызывать.

– А я тогда на что нужна. Все, что покойный оставил, и твоим является. Можем себе такое позволить.

– Ой, оставь это, мама. Тоже мне, княгиня.

– Княгиня, не княгиня, а все ж из дворянского рода, – с гордостью и обидой в голосе отпарировала Евдокия Ивановна. – Не бунтовали бы мои предки против царя, да и мужнины тоже, так жили бы теперь не в этом захолустье и пили, ели бы по-царски.

– Что-то меня в полку никто за дворянина не держал. Еще ваших предков лишили этого титула. От того я и по службе не мог продвинуться.

– Не поэтому ты не продвинулся. Гуляка ты у меня. Догадываюсь, как ты инвалидом стал, – горестно вздохнула мать. – И вчера стыдно за тебя перед людьми было, надо же напиться до бесчувствия. Твои-то дружки к этому, видно, привыкли, а вот перед Наташей очень неловко.

– А кто она такая? Родни у нас, вроде, никогда не водилось, для служанки манеры не те, да и внешность у нее…, – он не нашел подходящего слова и умолк.

– Она мне как товарка. И по хозяйству помогает, и компанию составляет, и на сон грядущий мне читает. Я сама-то совсем плохо стала видеть, а к очкам никак не смогла привыкнуть. Может, доктор что неправильно выписал, а может, оптик напортачил. Девушка она гордая, хотя и из простой семьи. Хозяйство у них в деревне большое, и еще она родная сестра жены слободского купца Грекова.

– Что ж ей в деревне-то не жилось?

– Выходит, для служанки слишком хороша, а для свиней и коров – в самый раз.

– Ладно, не придирайся к словам. Прикажи лучше водки мне принести. Она от боли меня спасает. Из местного лазарета скоро доктор придет, перевязку будет делать. Ты не представляешь, какая это боль.

Евдокия Ивановна была вынуждена выполнить просьбу сына. К приходу доктора он был уже изрядно пьян. После перевязки пообедал и вскоре заснул, а мать снова сидела рядышком и грустно смотрела на спящего, вспомнив вдруг, что еще накануне хотела приготовить сыну комнату, в которой он жил до учебы, да забыла. В корпус его определил покойный муж в надежде, что там воспитают в нем волю и мужской характер. Но, как видно, этого не произошло. Евдокия Ивановна теперь, понимала, что сама внесла в формирование характера сына ростки безволия. Она кичилась тем, что ее предки были дворяне, и пыталась защитить сына от дурного влияния среды, в которой обитала сама и которую считала недостойной и враждебной. Хотя ее покойный муж и служил в земской управе на приличной должности, они не были приняты в свете, и это ее глубоко оскорбляло. Всеми силами она старалась воспитать в сыне аристократа, постоянно его опекала, не позволяя самостоятельно сделать и шага. Очевидно, она была плохим педагогом. Ее чрезмерная опека привела к тому, что сын без спроса не смел взять в руки даже собственную игрушку, он не был личностью, он стал хорошо воспитанной дрессированной собачкой. Мать такое поведение сына радовало. Она гордилась своим сыном и хвастала перед знакомыми и подругами его послушанием и манерами. Последствия ее воспитания начали сказываться сразу после поступления в гимназию. Он возвращался оттуда зареванный, со страхом в широко раскрытых глазах, с которым покорно уходил в гимназию утрам. Мать ничего не понимала и не представляла, в какой ад каждый день отправляет привыкшего повиноваться и исполнять все требования сына. Не лучше, а может быть даже и хуже, обстояло дело в кадетском корпусе. Он выдержал учебу в нем лишь благодаря закалке, полученной в гимназии. Мать пагубность своего воспитания поняла, когда сын был уже взрослым. Подруга, чей сын был однокашником Степана, поделилась с ней его воспоминаниями о годах учебы в гимназии. Вот тогда она только и узнала, какая роль была отведена ее сыну в гимназии. С тех пор в ней жило острое чувство вины и жалости. Сын никогда не упрекал ее ни в чем, но она остро чувствовала его отчужденность.

Для Натальи началась новая полоса жизни. Забот у нее прибавилось. Теперь на ее попечении был еще и Степан. Первые дни не принесли ничего нового. Больной по-прежнему отказывался по утрам умываться и бриться, к приходу доктора напивался и потом спал, иногда не просыпаясь до следующего дня. Евдокия Ивановна вздыхала, но, жалея сына, каждый день отправляла в его комнату графин водки. Наталья, было, сделала ей замечание, но та лишь горестно отмахнулась от нее. Дескать, куда тут денешься, больно ведь человеку, сострадание иметь надо. По прошествии недели доктор принес костыли и, сняв повязки, сказал, что уже сегодня можно начинать учиться ходить. Присутствовавшая при этом мать увидала зарубцевавшиеся швы и поняла, что снова допустила ошибку. Перевязки не могли в последнее время причинять боль, а она по-прежнему позволяла сыну пить. Этот день прошел как обычно. Костыли так и остались стоять там, где прислонил их к стене доктор, но на следующий день утром вместо кухарки с графином водки в комнату без стука вошла Наталья с бритвенными принадлежностями на круглом подносе, поставила его на туалетный столик и придвинула его к середине кровати.

– Пожалуйте бриться, – с легкой иронией в голосе произнесла она.

– Господи, зачем мне все это? Принесите мне лучше водки.

– Водки по утрам больше не будет, – строго и властно изрекла Наталья. – Хватит издеваться над своим здоровьем. При такой жизни вас надолго не хватит.

– А кто здесь решил, что я собираюсь долго жить? – с вызовом и откровенным раздражением спросил Степан. – Это моя жизнь, и только мне решать, как я ею распоряжусь.