После наступления ранних осенних сумерек, когда улицы опустели, в лавку старьевщика негромко постучали условным стуком. Семидесятидвухлетний старик, неопрятный, одетый в старье, отпер дверь. На пороге стояли трое подельников, в последнее время основных его поставщиков краденого. Появились они в здешних местах сравнительно недавно. Никто ничего о них не знал, но старику удалось кое-что выяснить через блатных. Ему рассказали, что из Читинского острога бежали минувшей зимой четверо заключенных. Трое закоренелых преступников и деревенский увалень, попавший в острог за чужие грехи. Бежали они вчетвером, но объявились за тысячи верст от места побега уже втроем. Куда подевался четвертый, голову ломать не приходилось. Без харчей далеко не убежишь. Успех побега был обеспечен тем, что они бежали в метель. Шансов выжить в таком случае было минимум, но возможность успеха возрастала многократно. Они выжили. В то время прошел слух о налете на обоз из Китая. Скорее всего, это была их работа. Во всяком случае, в городке они появились при деньгах и с документами. Здесь отпустили себе длинные бороды, взяли за привычку сутулиться и ходить тяжелым шагом, имитируя солидный возраст, хотя старшему из них было не более сорока.

Гости отстранили старика и прошли через лавку в жилую комнату. Старик, привыкший к такому обращению, запер дверь и последовал за ними. Всю обстановку комнатки составляли железная жесткая кровать, застланная неопределенного цвета выгоревшим одеялом, небольшой покрытый запятнанной скатертью стол, пара табуреток, навесной шкафчик для посуды и маленький одностворчатый гардероб. Завершала обстановку голландская печь, сложенная обогревателем в лавку. Она весело гудела, в чугунке что-то варилось.

– С чем, соколики, пожаловали? – осведомился хозяин, поглядывая на саквояж в руках высокого. Тот раскрыл его и выставил на стол бутылку водки и каравай хлеба.

– Это еще к чему? – недовольным, строгим голосом спросил старик. – Я разве разрешал без дела ко мне заходить. Нечего светиться. Не шпана какая-нибудь, понимать должны.

– Да брось ты свои опаски. На дворе темень, ни одной живой души не встретили, – успокоил его Старший. – Прощаться мы с тобой пришли. Решили перебираться на новое место. Достаточно здесь наследили.

– Жаль, – откровенно огорчился старик. – Ребята вы фартовые, иметь с вами дело – одно удовольствие. Уйдете, завянет мое дело. Не найду я вам замену. Местное-то жулье по мелочам промышляет. Иногда такое приносят, что только на вторичное сырье и годится. Жаль, очень жаль.

– Да, ты на нас неплохо нажился, – без всякой интонации произнес Высокий. – Меру надо знать. У тебя стаканы-то хоть найдутся?

– Найдутся, – хмуро ответил старик. – А вот денег я чужих никогда не считал и вам не советую, – добавил он, доставая из шкафчика кружку, две чайные чашки со сколотыми краями и граненый стакан.

– А чего тебе чужие считать, когда свои куры не клюют, – продолжал гнуть свое Высокий. – Нам-то ты гроши за товар платишь.

– Сколько могу, столько и плачу. В этом деле люди мы самые маленькие. Вот если я гроши заплачу участковому приставу, тогда будет катастрофа. Перекупщики тоже цену сбивают, как могут. Ворованное, мол, жаловаться не пойдешь, радуйся тому, что дают. Так что, как не ряди, а больших денег на этом деле не заработаешь. Сами видите, как я живу. Мог бы, конечно, немного приличнее, но стезя обязывает.

– Вот мы и пришли узнать, насколько приличнее ты мог бы жить, – сказал Высокий, разливая водку. – Давайте выпьем, а потом о деле поговорим.

Гости дружно выпили и закусили, руками ломая хлеб. Старик пить не стал, глядя на гостей встревоженными глазами.

– Так вы, часом, не грабить ли меня пришли? – вкрадчиво спросил он. – Если так, то не дело вы, ребятки, надумали. Бог вам судья, но я на своем веку вашего брата перевидал столько, сколько вам и не снилось, и ни у одного даже мысли не появилось меня ограбить, потому, как видели они дальше вас. Не одни вы от меня кормитесь. Не понравится это многим. В нашем мире ведь тоже законы существуют, приговорят вас блатные. Сам – то я против вас бессилен.

– Деньги нам нужны, а на блатных нам наплевать, мы сами по себе. Отдай добром, и разойдемся миром. Ты же на ладан дышишь, а на тот свет деньги не заберешь, – миролюбиво произнес Старший.

– Что отдам, что не отдам – все едино. В живых не оставите, кары побоитесь. Ищите, – обреченно произнес он, понимая безвыходность своего положения.

Хоть в ворах он ходил недолго, промышляя карманными кражами, но законы блатного мира знал и почитал. После одной удачной кражи купил на базаре лавку и под видом старьевщика стал скупать и перепродавать краденое. Дела быстро пошли в гору. Теперь с одной партии ворованных вещей он порой зарабатывал больше, чем карманными кражами за месяц. Он пристроил к лавке жилую комнату и стал постоянно жить на базаре. Имея приличный доход, он боялся жить на широкую ногу. Ведь каждому было ясно, что старьевщику это не по карману. Так его любовью и страстью стали деньги. Он любил их больше всего на свете, их наличие позволяло с презрением относиться к тем, кто из кожи лез, выставляя себя состоятельным. Ему было достаточно знать, что он богаче многих в городке, чтобы жить и ощущать себя выше других. Его богатство тешило его самолюбие сильнее всякой славы. И вот теперь его хотят лишить смысла жизни, уверенности в себе, радости. В нем еще оставалась крупица надежды, ведь он был нужен в этом мире, да и как можно идти против заведенного порядка. В этом забытом Богом уголке он был единственным посредником между покупателем и вором. С его смертью сломается годами отработанная система.

– Я только одного не пойму, – со слабой надеждой продолжал он. – Я ничего не нарушил. Плачу по обоюдному согласию после торга, дорогу никому не переходил, не стучал и не крысятничал. Так за что меня приговаривать? Ведь это не понравится кое-кому из власть имущих людей, – пустил он в ход последний аргумент.

– Что-то ты слишком высоко себя вознес, – сказал Старший. – Кто ты такой, чтобы тебя приговаривать. Нам нужны деньги, и мы их возьмем в любом случае. Тебе лучше без всякой мороки для себя отдать их. Пожил, дай и другим пожить.

– Это я-то пожил, – с горькой обидой произнес старик, в раз вдруг осознав, что его богатство затмило ему настоящий свет в окне. Вот он уже стоит на пороге вечности, а в его жизни, оказывается, ничего не произошло. Он просто родился, а теперь просто умрет. Это же равносильно умереть во время родов. От безысходной предсмертной тоски и разочарования в силе своего богатства старик молча заплакал. Он стоял посреди своего крохотного грязного жилья, печально смотрел на непрошеных гостей, и по его щекам медленно скатывались мутные слезы.

– Что это тебя так разобрало? – спросил Старший. – Я же говорю: с собой в могилу не заберешь. Чего так убиваться. Ты лучше скажи, где деньги хранишь. По-хорошему скажи, а не то пожалеешь, – с откровенной угрозой предупредил Старший.

– А ты меня не пугай. Нужны деньги – ищи, – вдруг решился на крайность старик. – Ведь ничто итога не решает.

– Итог решает многое, – мягко сообщил Высокий. – Дело идет теперь не только о жизни или смерти. Дело теперь идет о том, как ты умрешь. Мы не заканчивали пансионов благородных девиц, и нам вообще претит благородство. Мы на все способны, на любые меры.

– Пытать будете, – равнодушно констатировал старик. – Дело ваше. Мне уже, кроме смерти, ничего не страшно. Да и она неизбежна.

– Это точно, – согласился Крепыш, ломая указательный палец правой руки старика в суставе. – Только умереть-то можно по-разному. – Старик сдавленно охнул. На побледневшем лице выступили капельки пота. – Говори, пальцев-то десять. Все равно не выдержишь, скажешь.

– Ты аккуратнее, – напомнил Старший. – Никаких следов чтобы не было. Предупредили же.

– А их и не будет, – пообещал Крепыш, ставя на место вывернутый наружу палец и ломая другой.