— Куда?

— Пройдёмте.

— Статус мой сообщите. Я задержан?

— Пройдёмте.

Меня снова вывели на лётное поле, там ждало два полицейских автобуса. В мой село человек восемь, пиджак — рядом со мной. Блин, позвонить из автобуса не получится. Простым ментам наплевать, а этот точно будет вырывать трубку.

Ехали долго и явно не в Москву. Сквозь замёрзшие стекла можно было видеть деревья, маленькие магазинчики и сугробы на улицах, только не центральных.

Спросив пару раз, куда мы едем, и не получив ответа, я снова убедился, что разговаривать со мной запретили. Обычно менты, даже если не отвечают по сути, любят поболтать со мной на политические темы.

Подъехали к зданию с забором.

— Выходите.

На улице снова два чувака с камерами. Вывески нет, но это явно отдел полиции, пластиковое стекло, за ним сидит майор. Очевидно, дежурная часть.

— Товарищ майор, а можно узнать, куда меня привезли?

— ОВД Химки.

Странно, что так долго ехали. Химки — подмосковный город, расположенный недалеко от аэропорта Шереметьево. Значит, меня решили спрятать в Московской области, ведь искать все будут в Москве.

— Можно в туалет?

— Пожалуйста.

Сейчас позвоню, пока телефон не забрали. Не тут-то было. Дверь в туалет открыли, два мента смотрят, а оператор ещё и снимает.

— Вы совсем охренели? Камеру уберите свою.

Оператор ушёл, менты остались и дверь закрывать отказались: не положено.

Подумав, решил не пытаться спрятать телефон в ботинке или вроде того. Раз меня сюда привезли, значит, обыщут, и мне несолидно будет оказаться с телефоном в носке. Тем более всё снимают — потом будет специальный репортаж о том, как я пытался обмануть бдительных стражей порядка, но потерпел неудачу.

На лицах химкинских полицейских было написано всё, что они думают о том, что именно их отделение выбрали, чтобы задерживать меня и оформлять документы. Я знаю, все полицейские районных отделов ненавидят, когда меня привозят, потому что начинается нашествие начальства. Оно приходит живьём, оно звонит по телефону. Цепочка командования предполагает, что дежурный отчитывается обо мне своему начальнику, тот — своему, и так далее, до министра. На практике — много раз это наблюдал — разнообразные начальники названивают дежурному с одними и теми же вопросами всю ночь, доводя его до белого каления.

А потом начинают приезжать и проверять составленные на меня документы, или «материал» (на их жаргоне). Если в документах окажутся очевидные ошибки, то на суде я буду их высмеивать и унижать, журналисты — радостно транслировать это в сеть, а высшие начальники — читать это и злиться.

Поэтому для спасения чести мундира ночью обычно приезжают сотрудники, которые умеют всё оформлять правильно, и заставляют всё переписывать. Но ошибки всё равно всегда есть.

Тайный протест химкинских полицейских выразился в том, что они хотя бы со мной разговаривали, вели себя дружелюбно и даже смеялись над моими шутками. Что называется, атмосфера сразу потеплела.

Конечно, это разновидность стокгольмского синдрома. Одни творят беззаконие молча, другие творят его точно так же, но при этом говорят тебе: «А хочешь чаю с лимоном?» И вот ты уже готов расстрелять первых и обожаешь вторых.

Именно поэтому, кстати, сколько бы люди ни смотрели детективных сериалов, система «плохой полицейский — хороший полицейский» всегда будет работать. Когда ты за решёткой, ты очень нуждаешься в чём-то хорошем.

Увидев полицейского, который должен был провести обыск, я остолбенел. Это же Осипов! Один из восьмерых моих отравителей — в их лица я вглядывался долго и отлично их запомнил. Этот майор был, как и все, в маске, но у него было точно такое же круглое лицо, мешки под глазами и, главное, причёска — седеющая чёлка. Седеть можно по-разному, и у этого белые и чёрные волосы были ровно в той же пропорции. Майор, мне показалось, обратил внимание на то, как я на него уставился. В комнате было человек шесть, но смотрел я только на него. Я подошёл к «Осипову», думая о том, что это был бы красивый жест со стороны Путина — если бы сейчас чувак снял маску, оказался реальным Осиповым и сказал: «Ну что, Алексей, как ты там в своём ролике говорил? „Я знаю всех, кто пытался меня убить“?»

Но майор маски не снимал, а продолжал копаться в своих бумажках, поглядывая на меня.

Мой лёгкий ступор прошёл. Да, сходство верхней части лица поразительное, но думай логически, Алексей. Во-первых, ты не видел Осипова — только его фото из паспорта, которому несколько лет. Нельзя идентифицировать людей по причёске и оттенку седины. Во-вторых, этому, похоже, в районе пятидесяти, а Осипову — около сорока лет. А в-третьих, до такого они бы не додумались. Да и опасно: всё отделение полиции будет знать.

«Осипов» тем временем был умеренно весел и дружелюбен, чем окончательно устранил любые сомнения. Даже как-то жаль стало. Вот была бы драма так драма! Куда там Голливуду.

Потеплевшая атмосфера имела и негативное последствие: адреналин схлынул, неизвестности больше нет. Обычное задержание и ночь в полиции. Сразу вернулась боль в спине. Причём сильная. Когда начался обыск, мне уже было сложно нагнуться и снять ботинки. Обыскивали вежливо, но дотошно — ещё бы: две камеры, два ока незримо присутствующего начальства, продолжали снимать. Я порадовался, что не стал прятать телефон и избежал позорного момента его обнаружения. Каждую вещь с меня сняли и проверили металлоискателем. Как обычно: шнурки, ремень и всё металлическое надо снять.

— Кольцо?

— Оно не снимается.

— Хорошо.

Вообще-то кольцо снимается, но, сколько я ни оказываюсь под арестом, всегда говорю, что не снимается, и от меня отстают.

— Телесные повреждения есть?

— Нет.

— Заболевания? Чувствуете себя как?

— Нет заболеваний, чувствую себя хорошо.

Майор, заполнявший документы, вопросительно взглянул на меня:

— А спина?

Минуту назад я жаловался на неё, да и сам он видел, с каким усилием я снимал ботинки и носки.

— Спину писать не надо.

В этом проблема с больной спиной. Проверить это невозможно. Ну и вообще, что это за заболевание такое — «боль в спине»? Всем кажется, что ты симулируешь, чтобы всех разжалобить. Тем более что арестованные имеют тенденцию сразу начинать жаловаться на все болезни (это, кстати, правильно). Но кто будет жалеть человека с больной спиной? В этом случае жалость скорее вызовет отсутствие воображения: мог бы придумать что-нибудь получше. Уж не говоря о том, что по неписаному кодексу героического политзаключённого жаловаться на здоровье следует, только если что-то совсем серьёзное (не знаю, кто придумал этот кодекс. Возможно, я сам только что).

— Вот ваша одноразовая постель. Вот, — подполковник протянул квадратную коробку, — еда и чай. Вот матрас.

Матрас был старый и в ужасных пятнах. В принципе, они везде всегда такие, но опытный человек должен возмутиться.

— Вы чего? Вы где этот матрас взяли, из-под мёртвого бомжа? Он прожарку явно не прошёл. Давайте другой.

Подполковник посмотрел на пятна и, вздохнув, согласился. Пошёл в кладовку и достал оттуда новый. И новую подушку, в целлофане.

Боже! Новые матрас и подушка — какая неслыханная удача. Жизнь налаживается!

Меня завели в «обезьянник», дверь захлопнулась.

Длинная деревянная лавка, три стены. Вместо четвёртой стены — решётка (потому и «обезьянник»); в последние годы вместо решётки стали делать прочное пластиковое стекло. Видимо, это должно демонстрировать гуманизацию правосудия. Здесь были и решётка, и стекло. За стеклом, поставив стулья, сели два лейтенанта.

— Вы чё, на меня всю ночь смотреть будете?

Лейтенанты грустно кивнули.

— Камеры же есть, — показал я в угол, где висела полукруглая коробочка.

Лейтенанты так же синхронно пожали плечами.

Я снял куртку, аккуратно свернул её и положил, стараясь выбрать самую чистую часть скамейки. Разложил матрас — довольно тонкий лист поролона. Положил на него синтетическую тряпочку — одноразовую простыню. Снял ботинки и лёг. Две мысли: «Кайф, наконец-то!» и «После ночи на этой деревяшке мне конец». Сплю я в полиции всегда очень хорошо и в этот раз заснул моментально.