Просто надо понять, что это чувство нельзя надевать и снимать, как бархатный пиджачок. Оно не включается кнопкой на кухне с друзьями и не выключается стыдливо при разговоре с чиновником, милиционером или членом избирательной комиссии.

Люди с чувством собственного достоинства есть. Их много. Десятки из них лежат сейчас на драных матрасах совсем рядом со мной. И я знаю, что тысячи их стоят сейчас на площади Революции и на Болотной. В Москве и в других городах страны.

Нет никаких репрессий и дубинок. Нет задержаний и арестов на пятнадцать суток. Всё это чушь. Нельзя избить и арестовать сотни тысяч и миллионы. Нас даже не запугали, а просто на какое-то время убедили, что жизнь жаб и крыс, жизнь безмолвных скотов — это единственный способ получить в награду стабильность и экономический рост.

Морок развеивается, и мы видим, что скотское безмолвие стало подарком только кучке жуликов и воров, ставших миллиардерами. Эта кучка и их медийная обслуга продолжают нас убеждать, что фальсификация голосов в пользу их партии жуликов и воров есть необходимое условие наличия в кране горячей воды и дешёвых ипотечных кредитов. Нас кормили этим двенадцать лет. Мы сыты по горло. Настало время сбросить оцепенение.

Мы не скоты и не рабы. У нас есть голос, и у нас есть силы отстаивать его.

Все люди с чувством собственного достоинства должны чувствовать свою солидарность друг с другом. Неважно, где они сейчас: на площадях, на кухнях или в спецприёмниках. Мы чувствуем свою солидарность с вами, и мы знаем, что мы победим. Иначе быть просто не может.

Мы говорим вам:

Один за всех и все за одного!

2012 год задал стандарт моей жизни на много лет вперёд: митинг — арест, митинг — арест, нескончаемый замкнутый круг. Безусловно, это было неприятно, но остановить меня не могло. В Кремле это тоже быстро поняли, поэтому в декабре возбудили против меня сразу четыре новых уголовных дела. Дела были такие: я «украл» лес Кировской области, я «украл» деньги французской компании «Ив Роше», я «украл» сто миллионов рублей у партии СПС и (моё любимое!) я «украл» спиртзавод в Кирове. Теперь мне грозило провести под арестом не несколько дней, а несколько лет. Последние два дела даже до суда не дошли, да и волновали они меня мало — в отличие от первых двух, где, кроме меня, привлекали других невиновных людей. Дело «Ив Роше» вообще было для меня особенным: его фигурантом вместе со мной стал мой младший брат Олег.

Я был готов к тому, что Кремль будет преследовать меня. Юля была к этому готова. Но когда власть из мести пошла по широкому кругу родственников — это действительно было болезненно. Помню, на семейном ужине я попытался сказать что-то ободряющее, а мне ответили: «Не надо, мы всё понимаем». Но невозможно было не говорить.

В 2012 году до судов было ещё далеко, но существовали и другие способы испортить мне жизнь — например, двенадцатичасовые обыски, во время которых забирают всю технику.

Мои уголовные дела — хороший пример того, как устроена судебная система в России. Их просто выдумывают. Обычно это затруднительно объяснить людям, живущим в государствах с правовым режимом: невозможно же просто нафантазировать тридцать томов материалов! Но российским следователям всё по плечу.

Возбуждая против меня дела, Кремль преследовал две цели. Первая — помешать мне заниматься политической деятельностью. Из тюрьмы это вообще непросто, но даже если тебя приговаривают к условному сроку, это тоже сильно усложняет жизнь: если ты осуждён, ты не можешь никуда избираться. Вторая — дискредитировать меня. Важно было придумывать против меня дела, связанные не с политикой, а с банальным мошенничеством: «Ах, он борется с нашей коррупцией? Тогда мы скажем, что он сам коррупционер!»

Я с самого начала решил, что, если против меня возбудят уголовное дело, я буду выкладывать в интернет все документы и материалы об этом. Лучшая защита от вранья — публичность: мне нечего скрывать, и я хочу, чтобы все видели, что дело против меня сфабриковано.

Первый раз мне довелось опробовать этот принцип на деле «Кировлеса».

Это дело — идеальный индикатор степени беспокойства Кремля по поводу моей работы в разные периоды времени. Всё началось с полицейской проверки — это произошло, ещё когда я работал помощником Белых в Кирове. Проверка тогда закончилась ничем, но её возобновили, когда я был в Йеле, через неделю после публикации расследования про «Транснефть». Впрочем, дело и тогда возбуждать не стали: видимо, думали, что я не вернусь. В следующий раз проверку возобновили в феврале 2011 года — через несколько дней после того, как я в эфире на радио назвал «Единую Россию» «партией жуликов и воров». В мае 2011-го проверка переросла в уголовное дело, которое, однако, закрыли за отсутствием состава преступления. В июле 2012 года уже глава Следственного комитета Александр Бастрыкин на выступлении в Петербурге угрожал увольнением следователям, закрывшим дело, и потребовал открыть его снова. Ход делу дали через две недели.

На тот момент мне казалось, что ничего абсурднее этого обвинения не придумаешь. Как вы помните, в Кирове было убыточное госпредприятие — «Кировлес». Оно занималось продажей леса либо само, либо через посредников, либо вообще вчёрную. Там царил полный бардак. Ни точной цены, ни себестоимости продукции никто не знал.

Одним из лесотрейдеров была «Вятская лесная компания». Ничего примечательного в ней не было, торговала она лесом в мизерных объёмах по сравнению с остальными, но её директор, на свою беду, был знаком со мной. Это был мой приятель по «Яблоку» Пётр Офицеров. Его, как и многих других, в Кировскую область привлекло назначение Белых, при котором, как предполагалось, вести бизнес будет легко и приятно. Когда местные продажные менты стали искать, к чему же у меня прицепиться, они вспомнили про «Кировлес». Идея была следующая: якобы я подговорил директора «Кировлеса» продать древесину Офицерову за четырнадцать с половиной миллионов рублей, а Офицеров перепродал её дальше за шестнадцать. То есть совершил мошенничество.

Думаю, вы сейчас потрясли головой и перечитали последнюю строчку. «Какое мошенничество? — скажете вы. — Это же обычная предпринимательская деятельность!» Но российское следствие посчитало иначе. Вооружившись показаниями директора «Кировлеса», чьего увольнения я добивался, пока работал помощником Белых, они заявили, что я заставил директора продать лес по заниженной, заведомо невыгодной цене.

«Ну ладно, — скажете вы. — То есть вас обвинили в присвоении полутора миллионов?»

Сразу видно, что нет в вас полёта фантазии, как в следователях СК! Они обвинили меня в хищении всех шестнадцати миллионов. И никого из них не смутило, что древесина была продана, а «Кировлес» получил за неё деньги, ведь по телевизору «шестнадцать миллионов» звучит гораздо круче, чем «полтора».

Следователи даже не делали вид, что проводят какие-то финансовые экспертизы. Вместо этого они допросили, например, человека, с которым я ещё в университете ходил вместе в качалку, провели обыски у моих родителей, изъяли мои адвокатские документы — в общем, не особо скрываясь, искали компромат. Я относился к этому довольно равнодушно, но очень жалел своего товарища по несчастью, Петра Офицерова. У него было к тому моменту пятеро детей. Его работа была связана с большим количеством командировок — теперь же он находился под подпиской о невыезде. Идея у следователей была простая: возьмём обычного предпринимателя, лишим большой части заработка, припугнём его — и он побежит давать ложные показания. Шутка ли, пятеро детей! Я бы даже винить его не стал.

По законам литературы я должен был бы держать вас в напряжении до самого конца и не рассказывать, как повёл себя Офицеров. Но я этого делать не буду: Пётр Офицеров оказался очень твёрдым и честным человеком. Когда дело только возбудили, он сразу сказал мне, что сотрудничать со следствием не станет, и все попытки давить на него встречал даже с некоторым недоумением. Да, страшно, да, не хочется, но разве твоя совесть стоит этой подлости? Уже потом, когда мы сидели с ним в автозаке, который должен был отвезти нас в тюрьму, я спросил у него, не жалеет ли он, что так поступил. А Офицеров ответил: «Неужели ты думаешь, что один хочешь оставаться честным человеком?»