Проснулся я от ужасной боли в спине, возникшей, когда я хотел перевернуться с боку на бок. Одного лейтенанта не хватало, но оставшийся непрерывно смотрел на меня.

С большим трудом я поднялся и надел ботинки.

— Спина болит очень, — объяснил я наблюдавшему за моими мучениями менту.

— Так как раз для спины спать на жёстком хорошо.

— Ага, охренительно. Так мне хорошо сейчас, хоть умирай.

Лейтенант не боялся говорить. Уже неплохо.

— Слушай, а вообще кто-то знает, что я в Химках?

— Да уже давно все знают. Ещё ночью начали писать.

— Ха, ну и чего, «Крепость» ввели уже?

Лейтенант вздохнул: ввели.

«Крепость» — это план обороны отдела полиции от нападения. Его разрабатывали, очевидно, на случай терактов и всяких ЧП, но на практике используют, когда не хотят пускать в здание ОВД адвокатов, правозащитников, журналистов и любых других людей. Жалуешься потом: «Ко мне не допустили адвоката». А МВД отвечает: «В это время шли плановые учения, и был введён план „Крепость“. На территорию впускали и выпускали с неё только сотрудников этого отдела полиции».

Когда меня задерживают, всегда вводят «Крепость».

— А сколько времени сейчас? — спрашиваю я, ожидая услышать: «Пять утра». Окон мне не видно, но какой-то полумрак по всему отделу, тишина. Нет обычной беготни и хлопанья дверями.

— Половина десятого.

— Ого, ничего себе я спал. А можешь, пожалуйста, сказать дежурному, что я требую свой звонок? Вчера мне обещали, но так и не дали позвонить. И я не сомневаюсь, что за забором стоят мои адвокаты, — пусть им дадут войти.

— Хорошо, — лейтенант ушёл.

Покопавшись в коробочке с сухим пайком арестанта, я нашёл там пластиковый стаканчик и пакетик чая. В это время мой лейтенант вернулся.

— Дежурный сказал, что через полчаса вас отведут к адвокату.

— Отлично, а можно мне кипятку пока?

— Без проблем.

Через полчаса мою клетку открыли.

— Пойдёмте.

— Адвокаты приехали?

— Да, они тут.

Как обычно в таких случаях, идём на второй этаж, где выделяют какую-то комнатушку. Коридор, кабинет, снова коридор: «Вам сюда».

Я делаю шаг и в буквальном смысле остолбеневаю.

Большая, ярко освещённая комната — я жмурюсь после полумрака моей камеры. Стоит стол, на нём несколько микрофонов на подставках, как на пресс-конференциях. Напротив стола ряды кресел, на них сидят люди в масках — журналисты, что ли? У первого ряда кресел несколько операторов с камерами на штативах. Когда я зашёл, они повернули камеры на меня. Посередине зала стоят мои адвокаты Михайлова и Кобзев и смотрят на меня такими же дикими глазами, какими я смотрю на них. Все явно ждут, пока я сяду за стол с микрофонами. Он оформлен очень торжественно: рядом стоят огромные флаги на древках.

«Охренеть, пресс-конференция», — лихорадочно думаю я. Вот гады. Специально не сказали, чтобы я не умылся, а так и пришёл — мятый, сонный и с всклокоченной головой. Я начал приглаживать волосы руками, стараясь, чтобы это не выглядело слишком панически: камеры глядели на меня.

Так, а что же они хотят, чтобы я заявил? Чтобы я извинился? Отказался от гражданства? Сказал, что покидаю Россию? Всё это дикие идеи, но ничего лучше я придумать не мог. В голове моей возникали какие-то советских времён процессы над диссидентами. Там устраивали нечто вроде покаянных пресс-конференций. Да, но в этом случае они же должны были на меня надавить, удостовериться, что я скажу то, что им надо.

Я же сейчас сяду и такое им устрою! Может, они считают, что достаточно меня напугали этим странным арестом? Может, адвокаты им что-то обещали в обмен на мою свободу?

Видимо, от полного шока я начал воображать в десять раз быстрее, и все эти мысли пролетели в моей голове за те две секунды, что я оглядывал зал, привыкая к яркому свету.

— Что здесь происходит?

— Сейчас здесь будет суд, — у Михайловой такое выражение лица, как будто она хочет ударить кого-то сумкой.

— Что?!

Всё это казалось идиотской шуткой, розыгрышем — тем более что Вадим начал смеяться.

— Сейчас здесь будет суд по твоему аресту.

— Но мы же в отделении полиции.

— Да, нас пустили в здание три минуты назад и сказали, что здесь пройдёт выездное заседание Химкинского суда.

— Но это невозможно.

— Начальник ОВД Химки просит арестовать тебя на месяц.

— А это кто? — показываю я на людей на креслах.

— Это публика. Не знаю, как они сюда попали.

Я внимательно посмотрел на «публику» и обнаружил, что всё это — мужчины средних лет, хмуро отворачивающиеся от моего взгляда.

— Ты шутишь.

Я по-прежнему стоял у входа, ожидая, что Ольга сейчас рассмеётся и всё объяснит, а я похвалю её актерский талант. Происходящее было совершенно невозможно даже по меркам путинского правосудия.

Меня формально объявили в розыск, так как я не являлся в уголовную инспекцию и не отмечался там, пока лечился после отравления в Германии. Отмечаться два раза в месяц — моя обязанность по приговору, который решением Европейского суда уже признан неправосудным. Теоретически Симоновский суд по месту моего жительства может рассмотреть вопрос о замене моего условного срока на реальный из-за того, что я не приходил. Они так делали уже не раз, когда я попадал под аресты за участие в митингах. Типа, это тоже нарушение: я обязан себя «хорошо вести и не нарушать закон». Такие процессы были нужны, чтобы запугать меня и напомнить, что в любой момент меня могут посадить. До этого все такие процессы заканчивались так: «Ну ладно, на этот раз мы тебя сажать не будем, но это последнее предупреждение». Однако, в любом случае, это формально всегда выглядит как судебный процесс. Повестки, даты заседаний. Прения сторон. Уголовная инспекция требует меня посадить, рассказывает, какой я ужасный. Мы спорим.

А это что? Суд в отделении полиции. Какое ко мне имеет отношение начальник ОВД Химки и за что он может требовать арестовать меня на месяц?

— Садись, — Михайлова махнула на стул. — Я не знаю, кто тут шутит, но только не я.

Стул, на который она показала, стоял прямо под портретом Генриха Ягоды. Назвать судебный процесс «кафкианским» — это полнейшее клише в России. Я сам так называл каждый свой процесс, пока эта метафора окончательно не стала моветоном. Тем не менее тут сходство было буквальным. Если я правильно помню, герой Кафки случайно заходит в суд по каким-то своим делам, а там его начинают судить. Изумление, а потом возмущение героя не производит никакого впечатления на шестерёнки судебной машины.

Так и здесь. Я вышел из камеры отделения полиции на встречу с адвокатом, а оказался на собственном суде с «публикой» и «журналистами».

Поэтому, когда зашла судья, я просто начал на неё орать:

— Вы что, с ума здесь все посходили? Как это может быть? Кто эти люди, почему они знали о процессе раньше меня?

— Это журналисты и слушатели, у нас открытый процесс.

В это время — как удачно! — с улицы начало доноситься скандирование: «Свободу Навальному!» и «Пропустите!»

— Прямо сейчас внизу стоят люди, пустите их на процесс.

— Все, кто хотел войти, вошли.

— Ну вы же слышите, что они кричат: «Пропустите».

— Люди стоят там несколько часов, никого не пускают, — добавила Михайлова. — Я сама стояла три часа, но меня пустили несколько минут назад, а о том, что будет суд, я узнала за три минуты до начала.

— Все, кто хотел войти, вошли.

— Вы сказали, что у нас открытый процесс. Я требую пустить журналистов, их там десятки.

— Процесс открытый. Заявки поступили от пресс-службы МВД и от… — она назвала два прокремлёвских издания. — Больше никто не изъявил желания присутствовать на суде.

— Так ведь никто и не знал о суде!!!

— У нас процесс открытый, любое СМИ могло отправить заявку, но они не захотели.

Казалось, что Ягода — сталинский нарком НКВД, придумавший знаменитую систему, при которой хватали любых людей, обвиняли их в том, что они английские или японские шпионы, а потом расстреливали, — подмигивает мне со своего портрета.