Курс был платным и включал лекции по праву, психологии, экономике и чему-то ещё. Выяснилось, что тайные менеджерские знания можно получить, тупо прочитав обычный учебник по праву. На лекциях, в общем, и пересказывали такие учебники. Но зато, поскольку занятия проходили в настоящем вузе, они выглядели прямо по-взрослому: большая полукруглая аудитория, забитая людьми, лектор за кафедрой, у меня специальная тетрадочка для конспектов, кто-то хихикает на заднем ряду, и лектор делает сердитое замечание.

Впрочем, главной цели — узнать что-то о том, как работает бизнес, — я достиг, хотя знание это было немного разочаровывающим. Мне дали его не лекции, а осознание, какой хитрый бизнес-проект — «Школа юного менеджера». Плехановский институт дал в газету привлекательное объявление, наполненное модными словами. Через «строгий барьер экзамена» пропустили всех желающих — ограничителем явно была только физическая вместимость аудитории. Со всех собрали деньги и прочитали им довольно заурядные лекции. Уж не знаю, заканчивал ли «Школу юного менеджера» тот парень, который это придумал, но заработал он неплохо.

Что касается основного места учёбы, мы устроили несколько семейных советов, где, в общем, проблема выбора была сведена к двум опциям: экономический или юридический факультет. Конечно же, в новом мире рыночной экономики останутся только две эти профессии — экономисты и юристы, — а все остальные вымрут в ходе естественного отбора. В 92-м году сама идея пойти учиться на какого-нибудь физика выглядела смехотворно, а уж на врача и учителя — и обсуждать нечего, непонятно было, кто туда идёт и зачем. Я рассказываю это вроде с иронией, но ведь это был объективный процесс того времени: все так хотели стать юристами и экономистами, что в течение нескольких лет открылись сотни подобных профильных вузов, и уж точно абсолютно в каждом существующем вузе, в любом училище или колледже завели юридический и экономический факультеты. Привело это к довольно очевидным последствиям: спустя пятнадцать лет юристов, экономистов, менеджеров и маркетологов стало как собак нерезаных, а нормального инженера было не найти. Пишу эту книгу в 2020 году и очень надеюсь, что к 2035 году то же самое не произойдёт с программистами и специалистами по искусственному интеллекту.

Но это случилось позже, а в 1993 году, когда я поступал, система образования была ещё советской и во всей Москве было всего три гражданских вуза, где обучали юристов. Из двух опций я в итоге выбрал эту, в первую очередь потому, что мне хотелось держаться подальше от математики.

У меня было четыре варианта поступления. Как довольно метко описал их один из абитуриентов, с которыми я учился на подготовительных курсах: 1 — юридический факультет Московского государственного университета, куда ломится вся Москва, 2 — юридический факультет Московского государственного института международных отношений, где учатся одни блатные и КГБшники, 3 — Российский университет дружбы народов, где учатся студенты из Африки и КГБшники, приставленные, чтобы за ними следить. Ещё был вариант 4 — юридический факультет военного университета. Поступить туда мне как сыну военного было проще всего, но я насмотрелся на жизнь в военном городке, так что сама мысль о том, что я должен буду надеть форму и выполнять чьи-то приказы, казалась мне совершенно невозможной. Родители сделали несколько вялых попыток убедить меня пойти в военный университет, но скорее потому, что понимали, как сложно будет поступить на гражданский юридический. Получив решительный отпор, больше они с этим ко мне не приставали, хотя был ещё один забавный момент. На самом деле существовала и пятая опция: Академия ФСБ. Технически следственный факультет тоже давал юридическое образование, и отец однажды сказал мне, что знает там кого-то, связанного с поступлением, и поэтому не рассмотреть ли мне и такой вариант? Я даже обсуждать этого не стал, но сейчас забавно подумать о том, как сложилась бы моя судьба, если бы в 1993 году я пошёл учиться на следователя ФСБ.

В итоге я решил поступать на юридический в Московский государственный университет. Задача, прямо скажем, амбициозная, и родители только хмыкнули, узнав о моём решении. И сейчас юрфак МГУ даёт, скорее всего, лучшее юридическое образование в России, а тогда-то поступить туда было примерно как поступить в Гарвард.

Ужасный, невыносимый и бессмысленный стресс — вот что это было, если описать одной фразой. После того как всё это закончилось, я дал себе обещание, что никогда в жизни не буду наседать на своих детей в связи с поступлением. Спустя двадцать пять лет после каждой нудной лекции («поступить в хороший вуз — это самое важное, что ты можешь сделать»), которую я читал своей дочери Даше, я вспоминал это обещание, чувствовал себя пристыженным и всё равно читал новую лекцию. Наверное, это часть того, что называется «родительским инстинктом».

Придя на первый экзамен, я оказался в толпе абитуриентов и их родителей и сразу столкнулся с вице-премьером российского правительства. Человек, не сходивший тогда с экранов телевизора, пришёл поддержать своего поступавшего сына. Мы с матерью переглянулись. Честно говоря, я до сих пор понятия не имею, как в те годы формировались списки поступивших — сколько было блатных, сколько за взятки, а сколько действительно сдавали экзамены. Мне нужно было восемнадцать баллов, я получил пять по английскому, пять по истории. Сочинение давало две оценки. Я получил пять за творческую часть и три за грамотность, но при подсчёте баллов учитывалась худшая оценка, и это сделало моё положение опасным: теорию государства и права я должен был сдать только на пять. В этом я был более или менее уверен: «теория» была одним из моих любимых школьных предметов. Но на экзамене я имел возможность сам убедиться в том, как работает система «не пускаем лишних».

Я, конечно, много читал об этом — в СССР существовала почти узаконенная практика не принимать евреев на математические факультеты. Конечно, никто не говорил им: «Вы еврей, мы вас не принимаем». Просто на устном экзамене несчастному школьнику с проблемной «пятой графой» задавали всё более сложные вопросы. Какой бы он ни был умный, преподаватель всё равно умнее и рано или поздно придумает вопрос, на который школьник не сможет ответить. Характерный анекдот того времени:

На вступительных экзаменах в МГУ еврея-абитуриента хотят завалить и задают бесконечные, всё более сложные вопросы. Он отвечает на все, наконец его спрашивают:

— Как вы объясните, что Лев Толстой помнил себя с сорокадневного возраста?

— Ничего удивительного, я помню себя с восьмидневного.

— Что же вы помните?

— Помню, что пришёл старый еврей с бородой и пейсами и отрезал мне возможность поступления в университет.

Ко времени моего поступления никакого национального ценза не существовало, но суровые законы рынка ввели другое квотирование — вполне интернациональное. Если на факультете четыреста мест, а сто детей нужно взять, потому что их родители — начальство, а ещё сто мест проданы за деньги, необходимо срезать в два раза больше поступающих. На экзамене я ответил на все вопросы, но преподаватель продолжал задавать новые и новые, пока не спросил, как сейчас помню, о понятии «нормального риска». Это термин из трудового права, который проходят только на третьем курсе университета. Отдавая себе отчёт, что ответ: «Я не знаю» — худший из возможных, я начал что-то выдумывать на ходу. Председатель комиссии махнул рукой, сказал: «Вы не знаете!» — и поставил мне четыре.

Семнадцать баллов. Я не поступаю. Конечно, сам виноват, надо было писать сочинение на пять и пять, и никто не мог бы меня срезать. Но всё равно катастрофа. Два дня я переживал так, будто жизнь моя закончилась. В голове проигрывалась сценка, как я говорю друзьям и родственникам: «Я не поступил», а они сочувственно кивают. Однако решение нашлось довольно быстро. В Университет дружбы народов принимали с баллами, полученными на экзаменах в МГУ, и там семнадцати было достаточно. Так я попал в место, которое на жаргоне тех времён называлось «Лумумбарием». Полностью мой вуз назывался Российским университетом дружбы народов имени Патриса Лумумбы.