Это учебное заведение было создано как международный университет, куда могли приезжать учиться студенты из стран, выбравших «социалистический путь развития». Как и всё в СССР, создание вуза активно использовалось для пропаганды, в данном случае — пропаганды противостояния колониализму и поддержки «трудящихся всего мира в их борьбе с американским неоимпериализмом». Поэтому университет демонстративно назвали в честь Патриса Лумумбы — конголезского политика, зверски убитого праворадикально настроенными военными под командованием бельгийцев. Как показали позже рассекреченные документы, сотрудники ЦРУ тоже приложили руку к этой смерти. История трагическая, но советские люди, перекормленные пропагандой и поэтому весьма саркастически и цинично относившиеся ко всем событиям такого рода, придумали следующий её пересказ: «Советские трудящиеся возмущены, что Чомбе по приказу Мабуту в Катанге убил Лумумбу», — демонстрируя тем самым, насколько им до фонаря международная политика в условиях, когда в магазине нет сливочного масла.
В постсоветские времена добавка «имени Патриса Лумумбы», очевидно, начала тяготить руководство университета, уставшего от бесконечных шуток, и они стыдливо, не привлекая внимания, избавились от неё на первом году моего обучения.
В числе интересных фактов об университете было принято (не без тайной гордости) упоминать, что в нём учился знаменитый террорист Карлос Шакал. Причём иностранная пресса обычно акцентирует внимание на том, что он посещал «военную кафедру», что российскому гражданину смешно: военные кафедры есть почти во всех университетах, и в них нет ничего зловещего. А выпускнику РУДН смешно вдвойне, ведь у нас военной кафедры не было. Однако вуз, безусловно, был специфический. Я поступал в первый год, когда абитуриентов стали принимать сразу после школы. До этого обязательным требованием была служба в армии, почему и ходили бесконечные слухи и шутки о том, что все неиностранцы, учащиеся в «Лумумбарии», — разведчики.
Так или иначе, я поступил, моя жизнь не была разрушена. Я мог гордо поддержать разговор на тему поступления, просто пережив обязательную порцию шуток про «Лумумбарий», шпионов и студентов из Африки. Уровень бытового расизма среди граждан СССР и постсоветской России был тогда довольно высок, несмотря на все телеувещевания о дружбе народов.
Все мальчики из моего и параллельных классов дружно поступили в военные училища, военный университет и Академию ФСБ. Вообще, эта особенность биографии (я из семьи военного, все вокруг военные, все друзья поступили в военные училища) позже делала меня немного чужим в либерально-демократической среде. Не то чтобы происхождение осуждалось, но оно казалось странноватым. Типичный активист — это выпускник хорошей московской школы. А я — подмосковный тип, у которого на физиономии написано, что он мент или военный. Забавно, что вот это «на лице написано» действительно работало, причём в обе стороны. До того как я стал более или менее известен и меня стали узнавать в лицо, полицейские на митингах постоянно принимали меня за своего — оперативника. Я даже легко мог проходить через любые полицейские оцепления, главное — сделать непроницаемую физиономию и вести себя так, как будто ты тут самый главный.
Поступив, я с нетерпением ждал сентября, чтобы увидеть наконец-то своих однокурсников: вдруг они и правда окажутся какими-нибудь непонятными людьми, чья задача — следить за иностранцами. Иностранцев я тоже, понятное дело, ждал, хотя к 93-му году они уже не были такой экзотикой, как в СССР. Первого сентября стало ясно, что всё будет отлично: совершенно нормальные бывшие школьники, такие же, как я. И с первого разговора понятно, что все очень умные. Иностранцы тоже были — милейшие люди, правда, годами постарше и явно немного переживавшие из-за незнания языка и страдавшие от холода.
Специфика обучения в РУДН предполагала, что первый год все иностранцы учат только русский язык, а все русские — только иностранный язык, который им назначали случайным образом. Здесь я сделал одну из самых больших глупостей в своей жизни. На общем собрании всех поступивших студентов я последовал дурацкому совету ректора, который сказал: «Конечно, хорошо знать два иностранных языка. Поэтому, если вы учили в школе английский, возьмите французский или испанский». Меня распределили в английскую группу, и я пошёл и попросил поменять мне язык. «Вам французский или испанский?» — спросила женщина на кафедре. Я пожал плечами. Она записала меня во французскую группу.
Суперинтенсивное изучение французского действительно позволило мне более или менее овладеть языком к концу года, а к концу обучения в университете я, как и все, получил даже дополнительный диплом переводчика с французского на английский. Но без практики (а где можно практиковать французский?) язык довольно быстро забылся, а английский так и остался у меня в недоученном состоянии. Говорить — говорю, но с сильным акцентом и кучей грамматических ошибок.
Как раз во время моих раздумий об университете и поступлении в полный рост разворачивалось то самое явление, из-за которого во многом девяностые годы получили прозвище «проклятые». Я уверен, что именно это явление — одна из главных причин, по которым Путин сохраняет популярность у части общества и с его именем связано представление об «установлении порядка», хотя в целом государственная система при нём тотально деградировала. Явление это в нашем городке олицетворял человек в белых носках. Эти носки были отлично видны, потому что ноги в них он выставлял в окно своего автомобиля «ауди». Сомневаюсь, что это удобная поза — сидеть в машине, выставив ноги в окно, но, видимо, она была важна ему с точки зрения демонстрации превосходства над окружающими. Человека звали Эмиль, и он был главный бандит. Ну то есть в этом и заключалось «проклятье девяностых»: каждый человек в любом насёленном пункте знал, кто тут главный бандит и какие действуют преступные группы. Организованная преступность появилась как-то одномоментно, но сразу отвоевала себе огромное место в общественной жизни. Вроде только что закончился Советский Союз, при котором наличие человека в белых носках было немыслимо. Да, конечно, были люди, сидевшие в тюрьме, были некие «цеховики» — люди, занимавшиеся запрещённым предпринимательством, но с точки зрения обычных граждан они существовали на какой-то другой планете. Если о ком-то говорили, что он сидел в тюрьме, это ни в малейшей степени не могло иметь какой-то положительной коннотации. Ещё было популярное выражение: «Живёт на сто первом километре». Советская система уголовного права запрещала бывшим преступникам селиться ближе ста километров к большим городам. «Сто первый километр» был местом, где живут всякие алкоголики, воры и подозрительные типы, совершенно не имеющие романтического ореола и ни в коем случае не наделённые какой-то властью.
И тут внезапно выясняется, что, оказывается, главная сила в стране — это вот те, кто собирается в шашлычной у дороги каждый вечер. К ним, как в фильмах про итальянскую мафию, ходят «решать вопросы», советоваться, их стоит остерегаться. Это было поразительное явление, особенно для места, где я жил. В городе целая дивизия вооружённых мужчин, чья работа — воевать и убивать, но главный авторитет — неизвестно откуда взявшийся грузин в белых носках. Дополнительное значение у слова «авторитет», обозначающее как раз неясный статус таких людей (то ли преступник, то ли предприниматель, то ли уважаемый человек), появилось именно тогда и активно используется до сих пор. В любой биографической статье о том же Путине найдётся много эпизодов о связях с «авторитетными предпринимателями» — всем понятный эвфемизм для обозначения бандитов и представителей преступных группировок.
Также внезапно выяснилось, что тюремный опыт — это что-то хорошее и очень важное. Фраза: «Он сидел в тюрьме семь лет, он пропащий человек, с ним не нужно иметь дел» — непостижимым образом трансформировалась во фразу: «Он отсидел семь лет — значит, он знает полезных людей и может решить наши проблемы». Наш Эмиль был нижним звеном пищевой цепочки. Более крупный бандит, «державший» Одинцовский район, базировался у автомастерских на Минском шоссе, километрах в пятнадцати от нас. Над ним стояли ещё какие-то люди, связанные с «солнцевскими». Эту иерархию понимали все вокруг — по крайней мере, все люди, с которыми общался я: и школьники, и студенты, и взрослые. Откуда все это знали — непонятно, но всем было очевидно: это как поселковая, районная и областная администрация. Если у тебя не получается решить вопрос с местными бандитами, то можно договориться с вышестоящей группой.
