– Что за бредни про драконов, Матрена! Вы же взрослая женщина, в конце концов. Выдумал Левушка.

– Да как прикажете. Левушка сказывал, Вы стихи читаете еще водопадам и облакам. Если облакам, то ничего. А если водопады пожалуют, то тут не Петра, тут Сергея, дворника звать надо. Он Вам как воду перекрыл, так и с водопадом разберется.

Николай Степанович помнил, как ловко Сергей остановил течь из трубы – тогда полквартиры залило, а он пришел и почти сразу все остановил. Гумилев тогда дал Сергею целый рубль: он уважал мастерство.

Николай Степанович попытался шагнуть, споткнулся об индюка, чуть не упал. Пришлось схватиться за стол. Индюк возбужденно завопил, захлопал крыльями, устраиваясь поудобнее.

– Ну, это точно не дракон и не водопад!

– Индюк это, барин. Самый натуральный индюк.

– Я вижу, что индюк! Что с ним теперь делать?! Окно вон расколотил!

– Окно вам Петр вставит, сейчас позову… А этот…

Матрена присела, ловко пощупала индюка. Индюк кулдыкнул, клюнул Матрену алым, как кровь, чудным клювом. Матрена ловко увернулась. Да-а… Была в нем злоба и свобода, тот это индюк или не тот.

– Жирный. На два дня каклеты получатся, или заливное можно сделать.

– А из них что? И котлеты можно делать?! Я думал, суп…

– И суп получается, и каклеты, и жаркое… Да что прикажете!

– А сколько они живут, индюки? Я такого почти тридцать лет назад видел.

– Нет, столько они не живут… А этот ишь ты! Прямо влюбился в Вас, барин. Как приник! Как приник!

Стало особенно грустно. Этот бы индюк – да вовремя, да тридцать бы лет тому назад… А с этим что делать, здоровущим? Отдать Левушке? Ему надо что-то другое, да и не будет он с Левушкой дружить. Он и правда, кажется, влюбился.

– И что делать с влюбленными птицами?

– А что и с невлюбленными. Навар знатный получится. Ну что? Забираю я его?

– Сейчас… – Гумилев поднял револьвер. – Матрена, им лучше в сердце стрелять? Индюкам? Голова маленькая.

– Бросьте! Еще что придумали – стрелять! Убрать его?

– Сделай любезность, убери.

Матрена опять присела. Индюк словно почувствовал, рванулся прочь, и не успел: Матрена ловко, точным движением, схватила индюка за шею. Так всадник из племени галла набрасывает на жирафа лассо! Громадная птица забилась… И мгновенно обмякла, обвисла.

– Сейчас, барин, только кровь спущу, и сразу Вам Петра вызову.

Матрена выплыла из кабинета. Индюк волочился за ней. Висели крылья, волочился измазанный хвост. Клюв его был по-прежнему ал, но вот злобы и свободы уже не было. Было только не разделанное мясо. Остался кабинет, полураспахнутое окно с вылетевшими стеклами, загаженный тапок, «украшения» на полу.

Гумилев набил трубку, задумался. Сделалось грустно, как-то одиноко и печально. Первые звезды проступили в слегка потускневшем закате. Несло сильной прохладой в дыру: все-таки север. Тоскливо устроена жизнь… Чего бы только не отдал мальчик на пестром лугу! Что бы он только не сделал за десятую часть того, что сейчас сам принес индюк. От несбывшегося остается рубец. Безобразный рубец, он будет мешать до конца. Но – не вернуть, не компенсировать. Потому что если не полученное вовремя и достанется когда-нибудь потом – то все равно уже не надо. И не хочется. «Дорога ложка к обеду». «Всякому овощу свое время». Все хорошо только вовремя.

Приходил Петр, Гумилев рассеянно ему кивнул. Стуча молотком, Петр заменил стекло. Петр постоял, помялся у стола… Ах да! Гумилев сунул ему полтинник, потрепал по плечу.

Горничная протирала пол после Петра и индюка, унесла закаканный индюком тапочек, принесла новые. Закат почти что погас, остались тускло-малиновые перья, торчащие над Петроградской. Гумилев все сидел и курил. Думал, пускал кольцами дым к потолку.

… Все хорошо только вовремя. Это касалось и Елены. Влети она вслед за индюком в это окно – и что прикажете с ней делать тогда?! Что можно делать с этой примитивной дурой? Влети она сегодня в окно – так из нее же даже бульона не сваришь. Совершенно бесполезная дама. Хотя… Всплыло из глубин памяти – громадный рыжий зверь идет через такую же рыжую, выжженную саванну. Мрачноватый рассказ о прикормленном человеческими жертвами звере, которому поклонялись, словно богу. Точно! Связать покрепче, а рот ни в коем случае не затыкать. Пусть орет: тогда скорее придет рыжий зверь, источая смрад из страшной пасти. А с собой взять и винтовку, и дробовик. Если выйдет правым боком – бить картечью, бить по передним лапам…

Что-то опять стукнуло в стекло. Гумилев нервно покосился за окно, не сразу успокоился: ночная бабочка… Разлетались!

Елена… А что – Елена? Пустоцвет. Об условностях, о «что скажут» она думала больше, чем даже о собственной судьбе…не говоря о других. Раз в жизни выпал этой женщине шанс большой любви. С ним вместе выпал шанс занять в жизни совершенно другое положение, не быть одной из многих, из толпы. Тысячи женщин что хочешь отдали бы за такую судьбу. Эта сама, своими руками убила и любовь, и возможность союза с Гумилевым. Сама себя покарала страшнее всего – так и проживет жизнь, состарится и умрет среди ходульных салонных идиотов. И до самого конца не будет у нее ничего значительнее воспоминаний о том, как ее полюбил Гумилев.

… Стихи дописались сами собой, почти без усилия воли:

Но все проходит в жизни зыбкой.

Пройдет любовь, пройдет тоска.

И вспомню я тебя с улыбкой,

Как вспоминаю индюка.

Мне было лет шестнадцать-семнадцать, и каждые летние каникулы я проводила на даче, в деревне. В тот раз соседский парень-студент из столицы катал девчонок на своём мотоцикле. Даже цвет помню – красный. А когда настала моя очередь, «повезло» – парню под манжету на рукаве каким-то чудом залетела оса. Сначала орать начал он. Потом и я за компанию…

Вернулись мы не сразу, оба красные и запыхавшиеся. Сколько завистливых взглядов от красавиц деревенских досталось, у-у! Ещё бы, Вовка такой харизматичный, высокий, спортивный. Тощий, правда, поэтому и кличку имел «Кощей». Но у девчонок ахи-вздохи по нему самопроизвольно в русский народный хор складывались. Таким объяснять было бесполезно, что я, ничем не примечательная школьница-пацанка с вечно разбитыми коленками и говорящим прозвищем «Зелёнка», просто отказалась обратно на мотоцикл садиться. Ни за что! Вот мы и упарились, толкая его железную гордость по жаре. И лишь на последнем отрезке до дома, окончательно выдохнувшись, я таки залезла обратно на адского двухколесного «коня». И то, только чтобы другие не засмеяли.

Этот случай мог бы остаться лишь забавным воспоминанием, если бы Вовка не был мне другом, если бы тогда мы не поссорились на ровном месте, если бы…

Память беспощадно выбрасывает в прошлое, на неровную черно-сизую ленту асфальта. Деревня уже позади. По обочинам – кустарник и тонкие, редкие берёзы. Впереди тёмный ручей сельской дороги рассекает поле, с обеих сторон раскинувшее свои трепещущие мелкой рябью ржаные крылья. Воздух знойно дрожит миражами. Слышу рокочущий поток автострады вдали, там, куда яркое, слепящее солнце не позволяет дотянуться взглядом.

иллюстрация создана нейросетью

Я знаю, по самой окраине поля, между синими всполохами цикория, растут низкие колосья – острые, колючие, полузасохшие и никому ненужные. Зато как они хороши в букетах! Вовка всегда смеялся над моей слабостью к этим «уродцам», а потому мне кажется, что мы совсем не просто так не проехали дальше. Злая обида и отголоски пережитого испуга клокочут внутри. И как только мотоцикл оказывается обездвижен, я спрыгиваю из-за спины друга на дорогу и набрасываюсь на него с упрёками:

– Ты специально решил меня напугать, признайся!

– Меня оса укусила, а не бешеная собака! Вот, смотри, как распухло!