А течение… течение…
Десять Секунд!
Папа сразу понял, что произошло.
В отличие от всех, кто стоял с противоположной стороны от места погружения брата, мы стояли как раз за спинами «купальщиков». Зима была малоснежная, поэтому лёд на реке был чистый, даже, я бы сказала, прозрачный. И мы… мы… увидели, как брат, сопротивляясь течению уходит нам… под ноги.
Восемь Секунд!
Мама бросилась к мужчинам с канатом с криком:
– Сделайте что-нибудь! Сделайте!
Шесть Секунд!
Я, как кусок льда, застыла, глядя… глядя на папу:
– Папа… Папа…
Четыре Секунды!
Папа безвольно провожает глазами ускользающего подо льдом брата, шаг за шагом сопровождая его.
– Сынок… Сынок…
Две Секунды!
Мама безжизненно кричит папе:
– Колобок!!! Спаси…
Ноль Секунд!
Папа разбегается, широко открыв рот хватает воздух, отталкивается левой ногой, максимально выбрасывая вверх правую, подпрыгивает так высоко, насколько позволяет его сила поднять надо льдом сто тридцать килограммов и… разбивая каблуками ботинок свинцовый лёд, проваливается сквозь него прямо перед мутно просматривающимся подо льдом силуэтом сопротивляющегося течению брата…
И ловит его…
И крепко обнимает…
***
На часах девятнадцать часов. То самое время. Как двадцать лет назад…
Я сижу на веранде, плотнее укутавшись в толстый плед, и жду, что с минуты на минуту в дверь постучат, я встану, открою, и на пороге будут стоять мой папа и брат. Промокшие, продрогшие, нетерпеливые в ожидании горячего маминого чая с щедрой добавкой кипрейного мёда: на улице – идущий всю неделю снег сменил проливной дождь… Как-то необычно для погоды на Крещение. В последний день Святок…
Но на то и Святки. Все ждут волшебства. До последнего дня.
…
Простите… Как будто стучат…
Александр Крамер. МАСТЕР
1
Не знаю, с чего начать. О приюте рассказывать нечего. Приют – он и есть приют. Когда по возрасту выперли, пошел на поденщину. Куда больше? Жил, как черт в болоте: ни друзей, ни знакомых – просвет какой даже и не намечался.
Сижу как-то вечером, после каторги десятичасовой, в дрянной забегаловке рядом с домом, где мы на троих конуру под крышей снимали, душу грею, пиво цежу. Тут подсаживается к столу барин в пальто на меху и шапке бобровой – физиономия круглая, глазищи желтые, губа верхняя короткая, зубы, как надо, не прикрывает, и над губой усы рыжей щеткой торчат. Кличет барин челядинца, спрашивает водки с закуской, филиновы буркалы в меня вперил – молчит. Аж до тех пор молчал, пока заказ на стол не поставили – тогда себе в рюмку, а мне в кружку, почти пустую уже, водку из графина разлил, тарелку с закуской на мой край передвинул, приподнял стопку и, глаз не спуская, выдавил: «Вот адрес, придешь завтра в семь, про работу с тобой потолкуем. А теперь за знакомство выпьем – чтоб удачным вышло и долгим», – стукнул рюмкой об стол – только и видели.
Я всерьез тогда разговор это странный не принял, озадачился только сильно; весь вечер из угла в угол по каморке своей тынялся, сообразить силился, что за ком с горы на меня свалился. Решил: пойду, но ни в какие дела лиходейские, что б ни сулили, влезать не стану – а другая идея путная о чуднóм приглашении на ум не лезла; на том и заснул.
Назавтра, до семи незадолго, поболтался я чуток в окрестностях Мокрого переулка, куда адрес привел, местность тамошнюю порассматривал, по окнам позаглядывал, так ничего нового не наглядел-не надумал – с тем дверь нужную и толкнул. Вышел ко мне знакомец вчерашний – короткий, сбитый, в домашнем платье и носках-самовязах, молчком руку до хруста сжал, завел в гостиную, за стол усадил, крикнул: «Марта, принеси чаю», – и снова глазища желтые выпялил. Так и сидели, пока девушка в темном платье – некрасивая, плотная, с большими руками, которые, если не заняты были, все как-нибудь спрятать пыталась – не внесла на подносе чай и варенье. Чай втроем уже пили: Марта – глаза потупя, знакомец – на меня в упор глядючи, я – на обоих попеременно зыркая. И молчком все, со стороны поглядеть – странная мы были компания.
Попили, Марта сейчас встала, все со стола собрала и вышла. Снова остались вдвоем – друг дружку разглядывать, но на этот раз недолго гляделки те продолжались, потому хозяин наконец-таки заговорил:
– Я про тебя кое-кого порасспрашивал, ни с того, ни с сего приглашать не стал бы, знаю, с кем говорю. Ты дочь мою, Марту, видел. Если жениться на ней согласен, дальше разговаривать станем, нет – твое право, иди с богом.
Замолчал, уставился, не мигая – это у него вообще такая манера была – желваки на щеках играют, короткая губа еще больше вздернулась-укоротилась.
Только напрасно он так взбудоражился, думать тут не над чем было, сразу же и сказал, что согласен.
– Марта, – крикнул он тогда снова.
А когда Марта вошла – пунцовая вся, руки под передником друг дружку безостановочно трут, глазами в пол уставилась – того и гляди в обмороке окажется – продолжил:
– Ну, вот тебе и жених, а мне помощник. Садись с нами, дальше вместе толковать станем.
Толкование вышло недолгим. У тестя моего будущего все заранее по полочкам разложено было, он мне за полчаса с полочек все и поснимал, в подробности не вдаваясь. Сказал, что на учение время потребуется и будет нелегким, потом он от дел отойдет, мне все передоверит. Сказал, что детей, кроме Марты, у него нет – жена давно померла, а ремесло по мужской только линии передается; сказал, чтоб не дергался, потому никакого подвоха нет ни в чем и Марта хорошей женой мне будет, надежной, а ей давно уж замуж пора, и почему замуж ее не берут – тоже выложил. Сказал напоследок, что хочет быть за Марту спокоен, и, если что, посулил в рог бараний согнуть. На том обещании ласковом мы и расстались; только напрасно он пугать меня вздумал, я врагом себе не был, потому во мне опасения никакого от страшилки той не произошло.
Через неделю переселился я в Мокрый переулок, а через месяц свадьбу сыграли – обвенчались в пустой церквушке неподалеку; после, дома, со свидетелями, вина под праздничную закуску выпили – вот и вся свадьба. А Марта и вправду хорошей женой оказалась, даром что, как и отец ее, молчуньей жила – трех слов кряду не произносила. Вот только, когда в первый раз в спальню зашли, сказала, что замуж за меня вышла, а детей никогда не будет – и как отрубила, к разговору этому ни разу за жизнь нашу не возвращалась, даже начать не давала, а мы вместе долгий век прожили, понимание между нами понемногу возникло, и за все годы друг другу слова недоброго не сказали, хоть добрых и ласковых насчитать можно тоже не особенно густо. Но когда меня в прорубь толкнули, и в горячке лежал, Марта, как тесть после сказал, от постели моей сутками не отходила, есть, пить перестала, с колен перед образом не поднималась. Бог с ней, с говорильней красивой.
2
Учение много дольше замысленного затянулось, потому до этого не учился почти, читал по слогам, писать совсем не умел; а тут с анатомией пришлось разобраться, слесарить и плотничать понемногу, механике кой-какой выучиться. Со временем даже флейту освоил маленько, затем что тесть со скрипкой в свободное время не расставался и в дом приличные люди помузицировать захаживали, депутат один даже: в карете с гербом приезжал, обитателям окрестным на зависть и удивление.
Только вот мы в гости ни к кому никогда не ходили-не ездили: знакомство с нами особо не афишировали, да и в доме у нас тоже блюли дистанцию: никогда на обязанности наши даже не намекали. Депутат только – он, как в их среде водится, языкат был несколько – мог, придя в большой снегопад и отряхиваясь в сенях, пошутить, что, мол, хозяева разлюбезные снова перья у гусей своих щиплют. Но дальше этого и депутатский язык не отвязывался.
Тесть мой, как и обещал, в мастера меня вывел – и от дел отошел. Только за годы те изменился он, сдал сильно и жизнь, как я вместо него заступил, престранную стал вести: в спальне своей окно тяжелыми бордовыми шторами завесил, зеркало вон выставил и все время лежнем в постели лежал; даже есть выходил за день раз только, да и то тогда, когда на дворе темно станет, а лампу зажигать запрещал; поставят ему в гостиной еду, а свечу на другой край стола, за который человек двадцать садятся, передвинут; он в полутьме кое-как вилкой в тарелке поковыряется, стакан чаю выпьет – и снова на боковую. Недолго так протянул. Однажды поесть не вышел, мы в комнату заглянули, позвали – не откликается. Так и узнали, что нет больше, земля пухом.
