Тристан определённо знал, как спрятать Медею, чтобы даже такой всезнайка, как я не нашёл, ведь после кровавой луны, я искал. Отчаянно нуждался хотя бы в минимальном подтверждении, что Медея в полном порядке. После того как оставил на её теле раны, что не скроешь, не удалишь, особенно из памяти, чувствовал себя проклятым. Она никогда не должна была стать мишенью, но после того, как мы познакомились, судьба уже всё решила.

Медея в тот день забралась на дерево, что росло на северной стороне поместья Виршем. Я наблюдал за ней несколько долгих часов через окно, пока наши взгляды не встретились. Это был тот момент, когда мы решили, что дружба станет настоящей. Не придуманной. Не лживой. Не обманчивой. Ведь кроме Тристана рядом со мной никогда не было других детей. Она стала первым и последним звеном, за которое я зацепился. Якорь, что позволил мне непросто бушевать каждый раз, когда Квентин проводил очередной эксперимент.

Я даже не мог представить, что найду Медею в городе, где последний раз была зафиксирована ноктюрна, когда её украли. А она была прямо у меня под носом, но Тристан слишком хорошо смог стереть любые следы её пребывания, чтобы я не нашёл.

Вспомнив о нём, почувствовал вибрацию телефона. Тристан звонил уже несколько дней, пытаясь понять, что происходит, но я не мог ответить. Квентин запретил упоминать о том, куда я отправился и зачем.

Когда я не ответил на звонок, пришло злобное сообщение. Даже читая его, я слышал в голове пронизанный гневом голос Тристана.

«Ты же знаешь, я найду тебя, где бы ты ни прятался, Иерихон. Не заставляй меня злиться ещё больше, чем уже есть. Если натворил дел, просто скажи, мы всё решим. Перестань избегать разговоров со мной».

Прошло уже три дня, но я так и не подошёл к Медее. Она чувствовала меня, знала, за ней следят, но я слишком рано научился скрывать своё присутствие в тени. Она моя вторая душа, которая всегда была рядом. Ведь не было приказа подойти, только найти, так что я просто наблюдал, понимая, что тщетно пытаюсь противостоять приказу Квентина. Он не оставит это просто так, я слишком хорошо его знал.

Воскресное утро привело меня к Академии Морвир. Вот оно то самое учебное заведение, в котором Медея провела последние три года, оттачивая своё мастерство. Я догадывался, почему к восьми утра она пришла именно сюда, очевидно, преподавала уроки рисования, вот только не знал, для кого? Может, в стенах Морвира была воскресная школа для детей? Представив Медею в их окружении, я не знал, что испытал волнение, гордость или надежду?

Мой маршрут в течение всего дня менялся по её прихоти. В обед Медея посетила небольшую кофейню, потягивая из бумажного стаканчика, очевидно, свой любимый горячий напиток. Её взгляд слишком отдалённо блуждал по улице, замирая в отдельных местах. Она долго наблюдала за деревом, стоящим напротив кофейни, следила за тем, как листья, срываясь с тонких веток, скользят по воздуху и опускаются на землю.

Именно так я и провёл все три дня наблюдая, запоминая, исследуя и скрываясь. Тристан не переставал искать. Звонил, оставлял сообщения, и каждое последующее казалось более грозным и пугающим. Он не хотел подвергать Медею опасности, а я не хотел втягивать его в новую игру Квентина. Сколько раз я скрывал от него свои поступки? Он знал многое, но далеко не всё. Не те кровавые образы, которые мрачной паутиной покрыли мою душу.

Мне нравилось то, как Медея действовала, но я не увидел ни одной искренней улыбки. Горечь всё ещё пожирала её душу, как маленький демон.

– Ты слишком долго тянешь, – грубый голос вырвал меня от созерцания пустого тротуара.

Я знал, во сколько Медея обычно возвращается домой, потому, когда обернулся смог провести параллель с нашей встречей. Уилл, один из людей Квентина. Наши дороги пересекались слишком часто, и однажды, я знал, что убью его. Мы смотрели друг на друга, оценивая и выжидая. Преимущество было на его стороне, потому что Квентин своим приказом заставил меня поклясться, что я не убью Уилла, но однажды я это обязательно исправлю.

Оскалившись, я занёс руку для удара, когда меня оглушили. Удар по голове мог быть болезненным, но в тот момент адреналин бушевал в крови. Ноги подкосились, но я удержался, когда последовал новый удар кулаком в челюсть. Люди Квентина знали меня, мои манеры и силу, потому понимали, просто убить не получится. Всегда бей лежачего, правило которое не раз спасало мне жизнь, а теперь, похоже, стало моей ахиллесовой пятой.

Я сполз по кирпичной стене, когда почувствовал ещё один удар. Они сыпались слишком быстро, методично. Квентин умел выбирать людей и знал, грубая сила гораздо эффективней уговоров. В полубеспамятстве я лежал в грязном переулке, когда меня подняли и понесли. Последняя чёткая осознанная мысль была о том, что Медея скоро вернётся, и, похоже, Квентин не желал больше ждать, пока я сорвусь и заявлюсь к ней. Её ждёт охрененно жестокий сюрприз.

– Что ты делаешь?

Вздрогнув, я обернулась, заметив Лилит, вошедшую в мастерскую. Она быстрым уверенным шагом преодолела расстояние и уставилась на картину, которую я сверлила недовольным взглядом. Из всех рисунков этот я ненавидела больше всего. Он отражал всю глубину моих больных чувств. В том, с каким глубоким надрывом были нанесены линии, контуры, мазки всё волновало, трогало и заражало меня ещё большей яростью.

– Тебе не нравится эта работа? – склонив голову набок, словно под микроскопом изучая мельчайшие детали на холсте, спросила задумчиво Лилит. – Когда ты нарисовала её?

– Почти три года назад.

– И она до сих пор влияет на тебя слишком остро. За этим рисунком, который вышел чересчур ярким и эмоциональным, но тем не менее прекрасным, зарыта по-настоящему трагическая история. О чём она?

О двух влюблённых, которые пережили слишком много травм и ходили каждый день с теми ранениями, что пустотой зияли в груди.

Не дождавшись ответа, Лилит пожала плечами слишком беспечно, я видела, насколько она заинтересовалась той работой, которую я прятала за другими холстами, но не стала давить.

– Я принесла тебе горячий, как ад кофе.

Она протянула стаканчик, и я мягко улыбнулась.

– Благодарю. Ты лучшая.

– Конечно, – улыбнувшись малиновыми губами, без прикрас и стеснения, ответила. – Знаешь, были и такие художники, которые сжигали свои картины, считая, что огонь сможет разрушить чары эмоций, которые они вкладывали в рисунок. А пепел, развеявшись по ветру, унесёт то болезненное чувство, с которым они рисовали.

В её словах имелся какой-то странный подтекст, который я не знала, как расшифровать. Слишком цепляющий и зудящий под кожей.

– Многие художники на протяжении своей деятельности уничтожали картины, сжигая их, закрашивая белой краской или разрезая на тонкие лоскутки, считая себя бездарными личностями. Фрэнсис Бэкон уничтожил большую часть своих работ, чтобы начать заново, с чистого листа. Он был одержим сохранением только тех картин, которые считал достойными, – тихий голос Лилит заполнил большое пространство какой-то паутиной безвыходности и сожаления. – Франц Кафка оставил свои произведения двум друзьям, приказав сжечь их после его смерти, но они нарушили обещание, данное Кафке, и опубликовали те работы. И посмотри, теперь они считаются шедеврами в литературной традиции.

Я так долго зависла в той истории, что даже не заметила ухода Лилит. Мягко ступая по земле, сумерки окутывали тьмой город, а я всё смотрела на бурю эмоций, изображённых на холсте, и не могла отделаться от мысли о поджоге. Стереть с лица земли своё творение не просто рисунок, краски и линии, а эмоции, которые вкладывала в каждую деталь, казалось кощунством. Предательством своего таланта, но мысль об огне, пожирающем этот рисунок, как заезженная пластинка, крутился в голове.

Не знаю, в какой момент я приняла то решение, когда стояла позади амбара и смотрела на картину своей боли. Ровная, гладкая земля, в которой утопали ножки мольберта, удерживала на себе её вес, а я держала в руках коробку со спичками. Любила зажигать свечи, пахнущие корицей, хвоей и тьмой, но никогда до этого момента не поджигала свои картины.