– Надо бы мне их вбить! Вечно железяки выскакивают, – порассуждал вслух мужчина да снова вернулся к прессе.

Люба, довольная, что отмазка прокатила, потёрла порезы через ткань. «Тимон столько лет козлил меня, а я его выгородила! Почему стало его жаль? Неужели боюсь последствий? Сэро прав: нельзя постоянно давать себя в обиду. Но дать сдачу Кабану, как это сделал Сэро, у меня кишка тонка. Ладно! Со временем найду способ защититься».

– Э-э-эх, родственники-родственнички! Тридцать с лишним лет живу, а их отношение ко мне ни на грош не поменялось! – горько засмеялся за занавеской брат. – В детстве видели во мне вора и голытьбу, обвиняли в дерьме без суда и следствия, а разобравшись, не извинялись. Сейчас сальными глазёнками заглядывают в кошелёк и завистливо считают мои денежки.

– А это со всеми Поспеловыми они так себя ставят! – поспешила прокомментировать мать тему, бывшую для неё не менее болезненной. – Что я сорняком среди богатой родни росла, что ты, Шурик, маялся…

– Вот и нечего к ним тянуться!

– Ну что ты! Это ж родня, какая-никакая…

– Никакая, вот именно. Они своей дружной гурьбой хорошо кучкуются. Без нас. Мы им нужны, только чтобы на похоронах и свадьбах финансовые дыры заткнуть.

– Ну, знаешь, когда одинокая Матрёна померла, все сложились, организовали да похоронили тётку с честью. Нам «спасибо» сказали, что в своём большом дворе проводы и поминки провести разрешили!

– Ой, ма! Это потому, что никто больше у себя гроб с покойником держать в хате не захотел! А вы с отцом уши развесили, решили добренькими побыть!

«Но у нас реально большой двор! – задумалась Люба. – Поставили длинные столы, все вместились. А где ещё провожать внезапно почившую приезжую тётку? У остальных большого двора нет. Кто-то в квартире живёт. Продукты да похороны другие оплатили. Всё правильно!»

Александра Григорьевна относилась к родне, их семьям и детям странно. Это была смесь из горькой обиды, желания угодить, стремления быть своей и одновременно выделиться на фоне остальных. Не было у матери с её братьями и сёстрами в ближайших коленах добрых, тёплых, поддерживающих и доверительных отношений. Из рассказов родительницы Люба знала, что детство её было голодным, нищим, заполненным непосильным трудом и отвратительным отношением окружающих. Иногда девочке казалось, что злые люди преследуют их семью из поколения в поколение: маме прилетело, потом перепало брату, ну и она до компании заодно хлебнула.

– Ох, ладно, сынок, ты пока чай пей, а я схожу бельё замочу! За две недели грязная куча накопилась, стирать не перестирать.

– Сестру пошли, пусть замочит. Почему она до сих пор вещи в порядок не привела?

Подросток, приподнявшись в отцовой кровати, насторожилась.

– Да Люба с Нового года только своё стирает и гладит… Считает, что каждый должен убираться в доме сам за собой…

– Да что она говорит?! – взъерепенился тот. – Люба!!! А родителям пожилым кто помогать будет?! Ты дочка родная или как?! Кто, по-твоему, дохаживать стариков должен?!

Девочка побаивалась старшего брата: каким-то образом Александр Васильевич умудрялся в доме обладать большей властью, чем отец с матерью, и команды раздавал направо и налево с молчаливого согласия родителей. Школьница, по наущению Ибрагимова, старалась не спорить с мамой после новогодней ссоры, чтобы не привлекать внимания, но и пользовать себя, как прежде, не позволяла. Однако товарный кассир не смирилась с поведением дочери, вырывающейся из-под удобного контроля. Тихоня была уверена: мама специально завела разговор про домашние обязанности, чтобы дать вволю покомандовать брату и прижучить её, малолетку, как следует.

– Готовить Люба тоже редко на семью стала! – продолжила жаловаться мать. – Сделает себе немного и убежит по делам…

– По каким таким делам?! Любка, а не много ли ты на себя взяла?!.. Какие могут быть дела у пятнадцатилетней сопли?! – громко вопрошал командным голосом старший сын.

Подросток, чувствуя, как знакомая ярость подходит снова к горлу, вскипела и стремительно слезла с кровати Василия Михайловича. «Если дать братцу волю, он надоумит маман следить за мной! Плакали тогда и мой заработок, и поездки в Краснодар, и общение с Сэро!» Эта мысль вызвала у юной особы неприятно горький, ледяной осадок: подобного расклада она допустить никак не могла.

– Лучше расскажи, какие могут у тебя быть дела в моей школе, а?! – выскочила из-за занавески, подбоченясь, девочка. – Ты её один Бог ведает когда закончил! Почему твой вишнёвый джип у ворот часами торчит?!

– Тебя не касается! – огрызнулся Васильич. – Малая ещё! Я к старшеклассницам знакомым здороваться езжу, подвести после уроков!

– Да что ты говоришь?! – передразнила его младшая сестра. – А я, по-твоему, кто?!.. Тоже старшеклассница, представляешь?! Десятый класс через три месяца закончу! Тебя не парит вести дела с малолетками, зато с меня решил спросить! Так я отвечу, Шурик! В отличие от марамоек, к которым ты подкатываешь, я после учёбы лезу не в джипы к престарелым толстым дядькам, а в библиотеку иду готовиться, чтобы поступить в вуз и не опозорить нашу фамилию! Но если вас с мамой больше беспокоят грязное тряпьё да хавчик, чем мой аттестат, так и быть, погружусь в кастрюли и тазы с головой вместо книжек!

– Ты должна всё успевать! – надулся Саша после «престарелого толстого дядьки». – И по дому, и в учёбе! Нечего филонить да оправдания искать!

Люба, растерявшись, сузила зло глаза, но потом решила продолжить прежнюю линию.

– Нечего часами у школы торчать! Хочешь семью, так женись по-человечески, а не малолеток после уроков снимай! Я не желаю после 11 класса, провалив вступительные, мыть в какой-нибудь шараге полы и позориться! Что люди скажут?! «Родители маялись, растили, а ума не дали! Всё, чему научить смогли, тряпки стирать да кастрюли драить». Верно говорю, мамулечка?

Тихоня надавила на больную зону и не прогадала. Попутавшая женщина рассеянно кивнула:

– Да, верно говоришь…

– Спасибо, что понимаешь, мамочка! – девочка горделиво обошла брата, чтобы звонко поцеловать товарного кассира в щёчку. – Люблю тебя! Пойду в комнату, чтобы не тратить время зря, да хорошенько к урокам приготовлюсь.

Прежде чем закрыть дверь, школьница услышала слова Шурика:

– Всё забываю спросить, ма: в бане бритву мою не видела? Импортная, дорогая. Ещё дезодорант оставлял…

– Нет, сынок. Там Люба убирается. Может, она…

– Не видела!!! – заорала из коридора подросток. – Ты, когда съехал, наверняка с собой бритву и дезик упёр! Забыл, а теперь крайних ищешь! Ройся у себя!

– Не может быть!

– Может-может! – перебила она. – Не первая вещь, что у нас теряешь, попомни моё слово! Так что вопросы будь добр задавать себе, а не нам!

Ручка быстро закрывшейся двери щёлкнула. Голоса взрослых заглохли. Люба, прикрыв рот ладошкой, захихикала.

Бритва брата и дезодорант прятались в комнате школьницы за трельяжем. Девочка не мешкая приватизировала их после последнего поспешного отъезда старшего сына к новой большой и чистой любви. Исполняла это она не в первый раз, чтобы использовать чужие вещи для собственных нужд.

Когда наступило половое созревание классе эдак в седьмом, тихоня открыла, что умудряется очень невкусно пахнуть.

«У чистоплотных девочек ничего не пахнет! Чаще мой подмышки с мылом, и проблема будет исчерпана!» – посоветовала озадаченному чаду Григорьевна три года назад.

Люба прислушалась, но проблема себя не исчерпала. Собственный запах пота вызывал тошноту (хоть тараканов трави!), пропитывал насквозь одежду и раздавался в воздухе убийственным амбре. Комплексов добавили заботливые одноклассники, морщившие нос да заявлявшие во всеуслышанье: «Фу! От тебя воняет!». Девочка глушила «естественные запахи» мамиными духами, пахнущими, словно шкаф престарелой бабушки, но стало ещё хуже.

Купить дезодорант товарный кассир наотрез отказалась: «Это яд! Поры закупоривает, кожа не дышит. Тело травишь американцам на радость, бесплодной станешь! Пусть дуры-одноклассницы отравой мажутся, а ты себя береги».