– Познакомьтесь, пожалуйста, это мой ассистент Джон Кайсер.

Де Бек одарил нас улыбкой человека, готового подыграть нашей маленькой лжи, но при этом прекрасно понимающего, что это всего лишь ложь. Он жестом предложил мне взглянуть на стену справа от меня, украшенную множеством черно-белых фотографий в рамках. Я подошла и скользнула по снимкам быстрым оценивающим взглядом. В глаза сразу бросилось, что все они изображали разные этапы вьетнамской войны и сделаны очень хорошо. Я бы даже сказала, мастерски.

– Нравится?

– Очень. Откуда они у вас?

– Я был знаком со многими журналистами и фотографами в годы той войны. Время от времени они доставляли мне радость и дарили свои работы.

Я медленно пошла вдоль стены, разглядывая каждый снимок. Оказалось, что не все они были на военную тему. Я увидела картинки обычной мирной жизни – мужчин, женщин, детишек, храмы и предметы искусства. А в углу были групповые портреты одетых в военную форму журналистов. Я сразу узнала Шона Флинна, Дикси Риз, Дану Стоун, Ларри Берроуза и многих других. Это были лучшие из лучших. А вот и сам Роберт Капа – отец-основатель опасного ремесла военного фотокорреспондента. Стоит, улыбается, еще живой… Я перешла к следующему снимку и вдруг замерла, как вкопанная. Со стены на меня смотрел позирующий рядом с каменным Буддой… Джонатан Гласс… мой отец.

Боясь вздохнуть и ощущая, как стучит кровь в висках, я наклонилась к фотографии и внимательно рассмотрела каждую деталь. На шее у отца болталась «лейка», а в руке он держал «Никон-72» – тот самый, который и сейчас всегда со мной, в какой бы части света я ни находилась. Значит, снимок был сделан в 1972-м, поскольку камера была выпущена именно в том году. И тогда же отец, по официальной версии, погиб.

– Откуда это у вас? – потрясенно спросила я, по-детски тыча в фотографию дрожащим пальцем.

– Этот снимок был сделан Терри Рейнольдсом в семьдесят втором, – ответил де Бек. – Непосредственно перед тем, как он сам сгинул в Камбодже. Я был хорошо знаком с вашим отцом, Джордан.

Он произнес первую букву моего имени мягко, как истинный француз. Я пошатнулась, но оттолкнулась от стены и выпрямилась.

– Правда?..

Де Бек взял меня под локоть и отвел к круглому столу, на котором стоял поднос с бутылкой вина и тремя бокалами. Он щедро плеснул мне янтарного напитка, и я выпила его в два жадных глотка, не почувствовав вкуса. Де Бек предложил стаканчик и Кайсеру, но тот молча покачал головой. Тогда хозяин дома налил себе и пригубил.

– Мне вообще-то нельзя, – виновато произнес он. – Печень.

– Месье…

Он остановил меня поднятой рукой.

– Знаю, знаю, у вас ко мне тысяча вопросов. Но может быть, сначала вы сделаете то, ради чего сюда прибыли? А потом мы вновь соберемся здесь и я с удовольствием удовлетворю ваше любопытство.

Краска прилила к моему лицу, в ушах стоял звон.

– Я настаиваю, – мягко проговорил де Бек. – Нам некуда торопиться.

– Скажите мне только одну вещь, – прошептала я. – Моя сестра жива?

Он поджал тонкие губы и покачал головой:

– Je ne sais pas, ma cherie. – И повторил по-английски: – Не знаю, моя милая.

Фотосъемка картин де Бека – плевое дело с технической точки зрения. Перед отлетом из Нового Орлеана я составила подробный перечень аппаратуры, которая могла мне потребоваться, и Бакстер дал задание отыскать все. Под первым пунктом в списке, конечно, значилась камера. Я остановила свой выбор на среднеформатной «Мамии» с негативами пять на пять. Не слишком громоздкая, она обеспечивала тем не менее высокое качество съемки.

Проблема была в другом. Кайсер еще в Новом Орлеане прошел подробный инструктаж и теперь из кожи вон лез, чтобы все правильно делать, но Ли – а она присутствовала при этом – было, конечно, абсолютно ясно, что он впервые в жизни столкнулся со снаряжением для установки профессионального искусственного света.

Я и сама чувствовала себя не в своей тарелке. Фотография отца и слова де Бека о нем потрясли меня до глубины души. Стыдно признаться, но в эти минуты я почти забыла о Джейн, да и о цели нашего визита тоже. Я путалась в проводах, без конца разворачивала свет, не могла правильно установить камеру и приступить наконец к самой съемке. А Кайсер тем временем, худо-бедно справившийся с ролью помощника, бродил по залу и внимательно фиксировал все увиденное. Коллекция де Бека располагалась в трех залах музейного типа. Гвоздем программы, разумеется, считались интересовавшие нас пять полотен. Но здесь было и еще много чего примечательного. Картины относились к разным периодам и стилям, что не укрылось от взора Кайсера, который за два последних дня прошел экспресс-курс по истории живописи. Большинство полотен были написаны в конце девятнадцатого и в двадцатом веке. Имелось и несколько работ, принадлежавших перу уже известных мне «пророков».

Кайсер методично перемещался от одного холста к другому, стараясь запомнить все в мельчайших деталях. Раз или два он подходил ко мне и возбужденным шепотом сообщал, что здесь, похоже, есть картины, находящиеся в международном розыске – они сгинули после Второй мировой войны, доставшись нацистам. Не сдержавшись, он попросил у Ли разрешения сфотографировать всю коллекцию и получил вежливый отказ.

Справившись наконец с волнением, я приступила к работе, пытаясь максимально абстрагироваться от сюжетов, изображенных на картинах. Каждая из женщин напоминала мне о несчастной сестре. И все же я не смогла противостоять силе воздействия этих полотен. В отличие от картины, увиденной в галерее Вингейта, женщины здесь словно сами излучали краски. Две из них позировали, лежа в ваннах, что напомнило мне музей в Гонконге. Но их лица не несли на себе печати явного реализма. Если бы я не знала наперед, что все они мертвы, то подумала бы, что они просто спят.

Но после всего пережитого за эти дни я уже не могла обмануться.

Человек, писавший эти картины, сидел или стоял перед своими моделями, мертвыми или охваченными животным ужасом. Он вдыхал запах смерти или страха, исходивший от них. Что он чувствовал при этом? Если предположить, что все они были мертвы с самого начала, то возникает вопрос – как долго человек может находиться в одной комнате с трупом? В непосредственной близости от него? Рисуя и одновременно наблюдая процесс разложения плоти? Мне не раз приходилось фотографировать мертвых людей, и я знаю, какое это испытание. Впрочем, для кого как. Может быть, нормальному человеку это тяжело вынести, а маньякам, напротив, приятно. Хотя опять же это вопрос времени. В конце концов наступает момент, когда даже самый одержимый некрофил физически не в состоянии выносить запах… Или и тут я ошибаюсь?

– Интересно, сколько времени в среднем может уйти на написание такой картины? – спросила я Кайсера.

– Эксперты говорят, день-два. Не знаю, на чем основаны их предположения, так что оспаривать не берусь. Но вчера я прочитал в одной умной книге, что настоящие импрессионисты считали, что картину надо писать за один присест.

– Если предположить, что модели мертвы, каким образом ему удавалось находиться рядом с ними так долго? Он их что, бальзамировал?

– Все возможно.

Я сделала еще несколько кадров последней из картин.

– Взгляните повнимательнее. Вы можете определить, мертва эта женщина или нет?

Кайсер подошел к картине вплотную и вперил в нее пристальный взгляд.

– Трудно сказать, – наконец изрек он. – Очевидных признаков смерти я не нахожу. Глаза закрыты, но это ведь ничего не значит. – Он обернулся, задумчиво пожевал губами. – И где вообще пролегает видимая граница между жизнью и смертью, кто ответит?

– Мертвые.

– Они ничего не скажут.

– Вот вам и ответ на вопрос, где пролегает граница. – Я вынула последнюю пленку. – У меня все. Пойдемте обратно.

Слева от меня из ниоткуда, словно привидение, возникла молчаливая Ли и приглашающе повела рукой.