Ленц понимающе кивнул.

– А как вы хотели жить?

– Сама по себе. Оксфорд – студенческий городишко. Я целыми днями моталась по нему из конца в конец на велосипеде, подсматривала за людьми, фотографировала. Примерно тогда же я купила свой первый плеер «Сони», и это дало мне возможность отгородиться от внешнего мира еще больше. Пока Джейн и ее приятели танцевали до упаду под «Би Джиз», я слушала старые отцовские записи, переписывая их на кассеты, – Джонни Митчелл, «Мотаун», Нейла Янга, «Битлз», «Роллинг стоунз»…

– Прямо идиллия какая-то… – улыбнулся Ленц. – Не находите?

– Не совсем. В то время как большинство девчонок моего возраста пропадали на водохранилище Сардис и обжимались там с ребятами из футбольной сборной на задних сиденьях их тачек, я посвящала себя совершенно другим занятиям.

Ленц слушал меня очень внимательно – не двигался и даже, кажется, затаил дыхание. За свою карьеру он наверняка выслушал сотни подобных признаний. Вряд ли я могла его хоть чем-нибудь удивить. Но он внимал мне терпеливо и молча, всем своим видом показывая, что заинтригован и жаждет продолжения.

– Когда я училась в выпускном классе, наш учитель истории умер. Он был совсем старик, за семьдесят. На его место пришел молодой парень, который когда-то тоже закончил нашу альма-матер. Его звали Дэвид Грэшем. До нас он преподавал в вечерней школе. В семидесятом его призвали в армию и отправили во Вьетнам. Через год он комиссовался по ранению и вернулся в Оксфорд. Руководство школы с радостью воспользовалось его услугами, ведь у него не было написано на лбу, что он побывал на войне. И никто ничего не замечал. Я тоже поначалу. А потом… Я обратила внимание, что иногда он вдруг обрывал себя на полуслове и на несколько мгновений замолкал. И я видела, что в ту минуту его мысли находятся далеко-далеко… В таком месте, которое нам и не снилось. А я пыталась представить себе это место и пристально наблюдала за Дэвидом. Ведь я знала, что он побывал там же, где мой отец. Однажды я осталась после уроков и спросила у него, что он знает о Камбодже. Он знал многое, но почти все это имело негативный оттенок. Из хорошего он вспомнил лишь красоты Пномпеня и Ангкорвоата. А потом спросил, почему меня это интересует. И я рассказала ему о своем отце. Поначалу я не собиралась, но он так на меня посмотрел, что вся душевная боль и все переживания, которые я так долго загоняла вглубь, разом вылились наружу. А спустя еще месяц мы стали любовниками.

– На сколько он был старше вас? – как бы мимоходом спросил Ленц.

– Ему было двадцать шесть. А мне семнадцать с половиной. И я была девственницей. Мы оба прекрасно понимали, что рискуем, но шли на это сознательно. Во всяком случае, термин «совращение малолетней» не про нас. Теперь я понимаю, что с исчезновением отца в моем сердце поселилась пустота, а Дэвид был симпатичный и взрослый, но еще молодой. Он многому меня научил. Да, и в сексе тоже. Именно благодаря ему я узнала, что такое женщина и на что она способна. А он, вероятно, воспринимал меня в качестве утешительного приза, доставшегося человеку, который и пожить-то толком не успел, а уже испытал такое, что не лечится никакой медициной.

– Это трогательная история, только не подумайте, что я смеюсь, – задумчиво проговорил Ленц. По его глазам невозможно было понять, действительно ли он понимает и сочувствует или ему на это глубоко плевать. – Но конец у нее, разумеется, печальный, не так ли?

– Долгое время нам удавалось держать свои отношения в тайне ото всех. Только мне он рассказывал о Вьетнаме. И я наконец-то поняла, что это было за место. Я увидела Вьетнам глазами Дэвида. Я жадно слушала его рассказы, потому что понимала – он пережил то же, что и мой отец. Отец, конечно, писал домой, но сами понимаете, что это были за письма – адресованные жене и дочерям. А его военных фотографий я тогда еще не видела. В апреле сосед Дэвида застал нас целующимися у ручья за домом. При этом моя фланелевая блузка была расстегнута до пупа. Сосед настучал школьному начальству. Был созван экстренный педсовет, на котором Дэвиду предложили уволиться по-хорошему и немедленно уехать из Оксфорда. В противном случае грозили начать публичное расследование, итоги которого обещали быть самыми плачевными как для него, так и для меня. Я пыталась защититься сама и защитить Дэвида, горячо все отрицала… Но, увы, напрасно. Тогда я предложила ему уехать вместе, но он не принял мою жертву. Сказал, что в любом случае мы долго не протянем. А когда я спросила почему, он ответил: «Потому что у тебя есть то, чего нет у меня. И уже не будет». «Что же это?» – спросила я.

– Будущее? – угадал Ленц, хитро прищурившись.

– Точно. А через два дня он спустился к ручью и каким-то образом ухитрился в нем утонуть. Полиция квалифицировала это как несчастный случай, но Дэвид влил в себя столько виски, что это убило бы любой инстинкт самосохранения.

– Сочувствую вам.

Я вновь взглянула в иллюминатор – все та же беспросветная ночь.

– Мне хочется надеяться, что он ушел под воду уже в бессознательном состоянии. Бедный Дэвид. Очевидно, он полагал, что его смерть положит конец скандалу. Какое там! У Джейн вообще чуть не случился припадок, когда она поняла, что вся эта история самым непосредственным образом задевает и ее. Мать просто ушла в запой. В какой-то момент стали поговаривать о том, чтобы сдать нас в приют. Я вернулась в школу с гордо поднятой головой, но надолго меня не хватило. Оценки позволяли мне рассчитывать на медаль, но история с Дэвидом, конечно, поставила на этом жирный крест. А затем я лишилась и заказов. Никто не хотел делать у меня семейные портреты. А те фотографии, что я отщелкала раньше, не забирали. Мир закрылся от меня, а когда я попыталась взбрыкнуть, матери моих одноклассниц стали жаловаться школьному руководству. Они говорили, что «эта малолетняя распутница растлевает их дочерей». Вы представляете, они так меня называли! Ну я-то ладно – в конце концов, этот всеобщий бойкот был объясним, – но он действительно коснулся и Джейн. Нас постоянно путали и ее принимали за меня. Звучит комично, но она переживала это очень тяжело. В какой-то момент мое терпение лопнуло и я сделала то, что должен был сделать Дэвид. У меня в банке лежало три тысячи. Я сняла две, собрала вещи, камеры и купила билет на автобус до Нового Орлеана. Я стала совершеннолетней, и приют мне уже не грозил. В городе пришлось немного помыкаться, но довольно скоро мне удалось найти работу лаборантки в фотостудии местной «Таймс». А год спустя я уже стала штатным фотографом.

– Вы продолжали поддерживать свою семью деньгами?

– Да. Но отношения с Джейн окончательно разладились.

– Почему?

– Она была одержима идеей влиться в ряды «Чи-Омеги», а я…

– Простите, в чьи ряды?

– «Чи-Омеги». Университетский клуб для девушек. Самый престижный на Юге. Все сплошь голубоглазые блондинки, дочери достойнейших семейств, воплощение женской красоты. Как в песне, помните? «Твой папенька богат, а мама хороша собой…»

– Да-да, припоминаю.

– Некоторые ее подружки из группы спортивной поддержки собирались подавать заявления о вступлении в клуб. Их старшие сестры и матери к тому времени уже были там почетными членами.

– Символ успеха, передающийся по наследству, – заметил Ленц.

– Вот-вот. Самое смешное, что Джейн всерьез полагала, будто и у нее есть какие-то шансы. И ей казалось, что единственное препятствие – это я. Она обвиняла меня в том, что я так похожа на нее внешне, вы можете себе представить? Говорила, что ее подружки постоянно видят меня растрепанной, в клубах дорожной пыли «шныряющей туда-сюда на велике» и по ошибке думают, что это она, Джейн. Что ж, очень возможно, так и было. Но мой «велик» тут совершенно ни при чем. У Джейн изначально не было ни малейшего шанса попасть в «Чи-Омегу». Ни единого. Эти ее чопорные стервы ни за что не согласились бы признать Джейн своей ровней. Для них моя сестра была всего лишь выскочкой, которой не следует забываться. Словно у нее имелся какой-то невидимый изъян. Хотя отчего же невидимый? Очевидный! Да к тому же и не один! Бедность лишала ее возможности модно одеваться, ездить на машине, закатывать шумные вечеринки. Отец был знаменит, но не в том смысле, в каком это у них ценилось. И наконец, Джейн не повезло иметь родной сестрой «малолетнюю распутницу». Вы знаете, ведь моя сестра была красивее многих из них. Говорят, что красота сама по себе является признаком аристократизма. Но это не всегда так. Многие красивые женщины жалеют, что они красивы.