— Но твои песни вне времени, мне кажется, всегда будут люди, которые захотят их послушать, — облокотившись на дерево, возле которого остановился Хэмми, Мерей окинула парня сочувствующим взглядом.

— Творчество как река. Это подвижная текстура, и если ты не развиваешься, то обязательно гниёшь. Стагнация губительна для творчества. Я не могу создавать песни по заказу и не могу выпускать их часто. Я не записываю их и храню только в своей голове. С каждым коллективом приходится их немного видоизменять, чтобы звучание соответствовало времени. Но это десятилетие — последнее для меня, в качестве творческой единицы.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты, возможно, не заметила, но на концертах нельзя снимать. Фото, видео, всё запрещено. Мы играем только вживую, никаких студийных записей, никаких демо. Но это сложно контролировать. Человеком движут амбиции, поэтому рано или поздно мой образ сохранят на том или ином носителе. Я не знаю, могу ли умереть. Но мне нельзя становиться публичной личностью. Это создаст определённые проблемы. Поэтому я всегда уходил в шаге от большой популярности.

— Мне очень жаль.

В этом его признании было много невысказанной боли. Он так же, как и она сама, хотел жить полной жизнью, но его сущность стала для него своеобразной тюрьмой. Эта боль была ещё одним кусочком пазла его кровоточащей раны. Мерей могла понять его, пусть и не в полной мере. Повинуясь порыву, она коснулась его руки, но Хэмми тут же отдёрнул руку.

— Спасибо за сочувствие, но не стоит меня жалеть. Таков удел тени. Всегда скрываться во мраке и оживать, только когда рядом появляется свет.

— Но тогда, что тебе останется после ухода из группы?

— Только музыка, сама по себе. Хотя творчество без зрителя теряет всякий смысл.

— Я стану твоим зрителем, — став перед парнем, предложила она, — Может быть, этого недостаточно, но это единственное, что я могу. Хотя ты бы мог хотя бы попытаться остаться и дать многим людям надежду, показать, что они не одни в своём одиночестве. При помощи своей музыки ты мог бы остаться в памяти людей тем, кто понимает эту печаль и может её сыграть.

— Разделить чужое одиночество подчас бывает намного труднее, чем заполнить собственную пустоту, — протянул он всё таким же, безэмоциональным голосом, — Как ты смотришь на то, что бы составить мне компанию? Я хочу уйти вглубь леса, к развалинам неподалёку.

— Ты меня приглашаешь? — её зрачки округлились.

Мгновением назад он выражал в своих словах вселенскую печаль, а сейчас уже хотел сходить куда-то. Учитывая упоминание развалин, всё выглядело более чем сомнительно.

— Можно и так тоже выразиться, — он пожал плечами, а затем направляясь вглубь леса.

Не дожидаясь ответа и тем самым, не давая выбора.

Мерей не оставалось ничего другого, кроме как следовать за ним, и через некоторое время, они вышли к большим и невероятно старым остаткам какого-то дома. Огромные колонны у входа были почти разрушены, они уже не держали ничего, на террасе, и возле фундамента валялись огромные глыбы камня и части крыши. Это место могло быть когда-то красивым, но это было лишь предположение. От входа была широкая дорожка, но она уже давно заросла травой, и на её наличие указывали колонны с дугообразными прутами. Многие из колонн лежали на земле, а некоторые овивали стебли какого-то растения.

Стены самого здания выглядели неплохо, они ещё держались, хоть крыша уже местами провалилась. Подойдя ближе, Мерей почувствовала запах сырого дерева, что указывало на давно сгнивший пол. Всё вокруг напоминало недостроенный замок из конструктора, будто дети не устали и ушли спать, бросив игрушки прямо на улице, так и не вспомнив о них потом.

— Вот я и дома, — вздохнув, произнёс Хэмми и его голос прозвучал немного жутко.

— Мне очень жаль, — сорвалось с её губ почти шёпотом, как заклинание.

— Не стоит. Я тут родился и умер тоже тут, — стоя прямо напротив широкого дверного провала, протянул он.

Молчание, звенящей струной пело в воздухе, рождая в голове Мерей тысячи вопросов. Но нарушить это молчание было бы преступлением. Даже если сам Хэмми ничего не чувствовал, она могла чувствовать за него, а от этого места веяло болью. Но не душевной, хотя и её оттенки можно было уловить.

— Ты должно быть подумала, что этот дом принадлежал мне, но это совсем не так, — выдержав паузу, наконец, заговорил парень, — Тебе эта информация ни к чему, но я бы хотел, что бы хоть кто-то знал мою историю.

Бросив взгляд на неё, он снова посмотрел на дом. Уголки губ были так же опущены, но глубокие и спокойные вдохи свидетельствовали о тяжёлых мыслях. Он ни с чем не боролся, скорее подбирал слова.

— Если ты не готов, можешь ничего не говорить. Я просто могу побыть рядом с тобой или отойти и дать тебе время. Иногда нужно побыть одному, чтобы просто подумать, — предложила девушка, стараясь говорить без той жалости, что уже охватила её сердце.

— Моё молчание вызвано скорбью по той бесполезной жизни, что я прожил. Я был никчёмным человеком и умер как никчёмный человек, один из многих. Наверное, не это ты хотела бы услышать, — горькая усмешка тронула губы, заставив уголки на мгновение подняться.

— Зачем ты так? Если ты прожил обычную жизнь, это совсем не значит, что она была никчёмной.

— Защищаешь меня?

— Совсем нет. Просто мне кажется, что ты слишком требователен к себе.

— Тогда слушай. Я не был благородным господином, хотя кровь в моих жилах и можно назвать наполовину благородной. Моим отцом стал владелец этого дома. Типичный аристократ, подонок, уверенный, что всё в мире можно купить, и были основания так думать. Ведь он всё же купил молчание своей супруги и других родственников, строил из себя благочестивого и богобоязненного человека, но каким-то чудом одна из служанок родила ребёнка. Слуги тоже люди, поэтому ничего удивительного в этом не было, кроме того, что она не было замужем. В это время мой отец был в Америке, поэтому ничего не успел сделать. К его возвращению меня уже успели крестить, поэтому устранить плод греховной связи без шума не получилось бы. Он всегда смотрел на меня с неприязнью. Самое забавное в этом было то, что его никак не волновал сам факт совершения греха, ему не нравились последствия.

— Это ужасно.

— Нет. Время было другое. Кто-то хуже, кто-то лучше, но суть у всех одна. Люди — это животные, которые до жути боятся признаться в своей греховной природе. Но другого отца и матери у меня не было. Служанке разрешили оставить меня в доме, но я должен был помогать ей, и я старался. Я не знал, кто мой отец, и недаром говорят: «Блаженные не ведающие… Ибо живётся легче и проще. Всему восторгаешься, да и сравнивать особо не с чем», — достав пачку, Хэмми вытянул сигарету и щёлкнув зажигалкой, закурил, — Я долго ничего не знал, а как узнал, так всё встало на свои места. Меня ненавидели за сам факт того, что я жив. Ненавидел отец, его жена, старшие дети, которых науськивала мать и даже та, что меня родила. Даже она со временем начала меня ненавидеть, и я не могу её винить за это. Она не могла уйти, промышленная революция обесценила человеческий труд, спрос во много раз превышал предложение, поэтому другой работы с такой же оплатой она бы не смогла найти. Я не виню её, наверное, поэтому я и стал тенью. При жизни у меня было слишком много эмоций, а я отчаянно хотел от этого избавиться. Беспощадная ирония судьбы.

— Ты здесь стал Тенью?

— Да. Я плохо помню тот день. Но когда начался пожар, я оказался заперт в спальнях для слуг. Стена огня отрезала нас от единственного выхода, помещение без окон, и соответственно, возможности избежать смерти. Паника и крики ещё долго стояли у меня в ушах. Многие задохнулись от дыма, но я чувствовал всё до последнего. Когда земля остыла, наши останки даже не предали земле. Тут неподалёку есть болото, всех скинули туда, и через некоторое время я возродился.

— Это ужасно, — прошептала Мерей, поражённая чудовищным прошлым. Взяв парня за руку, она хотела его приободрить, пусть даже знала, что он ничего не чувствует. На протяжении всего рассказа, его голос даже ни разу не дрогнул.