В госпитале под Титоградом его водили к психотерапевту. Врачам казалось странным, что он ни с кем не ссорится, не отвечает даже самым агрессивным обидчикам. Они опасались, что его вялость и апатия — симптомы надвигающегося суицида. Месяца через два все прошло. О самоубийстве он никогда не помышлял, но иногда на него накатывала волна непонятной умиротворенности, от которой он терял ненависть к врагу.

Вот и сейчас ему расхотелось видеть, как Ворон будет нагонять страх на Мучника, и без того вечно перепуганного блатаря-парашечника, который в лагерном бараке никогда не осмеливался подать голос без позволения авторитетов, а на поверках всегда толкался на задворках, хлебал баланду пробитой ложкой и терпел плевки в лицо или струю мочи, когда лагерной «шестерне» приходило на ум позабавиться с опущенным козлом.

Сима, как ни крути, муж Ольги, думал Скиф. А Ольга — мать его Ники.

Сквозь дрему до него долетал голос Ворона, дозвонившегося до Мучника:

— Я тебя, блядь Косоротая, на правеж к паханам потащу!.. Сморозился, шушера обхезанная, ты на кого буром попер, козлятина вонючая?.. Шлангом-то не прикидывайся и «шашлыками» меня не стращай!.. На твое поганое очко у старого Ворона всегда найдется болт с отворотом, чугрей долбаный!..

Ворон довел их до особняка с минаретами и, кивнув Лопе с тремя казаками, направился в караулку у ворот. Там друг напротив друга горбатились над нардами сонные Хряк и Бабахла. На столе лежали использованные шприцы и резиновый жгут.

— Наширялись до одури! — ухмыльнулся Ворон. — Вяжите их, казаки, и в подпол… Он тут же, при караулке, — показал он на крышку в полу.

Казаки освободили мычащих охранников от пистолетов и не церемонясь столкнули их в подпол, а старик вышел к Скифу и Засечному.

— Цирлих-манирлих с ним особо не крутите, — напутствовал он, — а чтоб дристун пробрал, ажно мозги сморозились и очко жим-жим заиграло.

— А ты не пойдешь с нами? — удивился Засечный.

— Мне нельзя, западло, не стерплю и грохну жопника или кильдым его в куски разнесу…

Светло-серая здоровенная овчарка, почувствовав во дворе чужих, грозно зарычала и бросилась к двери. Ольга выглянула в окно и вскрикнула, увидев во дворе Скифа. Затолкав беснующегося пса в комнату, она бросилась к зеркалу, чтобы по женской привычке привести себя в порядок. На широкой, убранной ковровой дорожкой лестнице она появилась, когда Скиф, ведя под руки Нидковского, ввалился в холл. За ними протиснулись страшного обличья мужик со шрамом через все лицо и двое угрюмых казаков с бренчащими саблями.

— Пойдем, Оля, к тебе, — тихо сказал Скиф, передав Нидковского казакам. — Успокойся. Не с войной пришел в твой дом — с просьбой.

Побледневшая Ольга без единого слова провела его в свою спальню. Скиф молча взял со стола фотографию Ники и, глядя Ольге в глаза, спрятал ее в карман.

— Ты мне все-таки покажешь дочку?

— Куда же теперь я денусь! — посмотрела она на него с открытым вызовом. — Попрошу отца где-нибудь в середине зимы прислать ее из Швейцарии на несколько дней.

— Она похожа на меня?

— Находишь это странным?..

Снизу донесся пронзительный вопль Симы Мучника.

— Что твои головорезы собираются сделать с моим мужем?

— Хотят узнать, кто ему дал адрес моей конспиративной московской берлоги.

— Я отвечу — Тото Походин.

— Цыпленок этот ошпаренный? А у него он откуда?

— Его отец — генерал с Лубянки.

— Ты, наверное, ногой дверь к нему открываешь. Скажи, зачем этот Походин пасет меня?

— Если бы знала, сказала… Скажи сам мне честно: ты собираешься нас грабить? Будешь жить разбоем и рэкетом, как все отмороженные афганцы?

— Не угадала, — усмехнулся Скиф. — Я как раз хочу тебя попросить об одолжении. Мы хотим заниматься частным извозом по ночам. Помоги нам.

— Что просишь?

— Одолжи на месяц сотовый телефон и престижную машину.

У Ольги от удивления брови поползли вверх. Она открыла сумочку и протянула ключи:

— «Мерседес» тебя устроит? Телефон вон на тумбочке. И всего-то?

— Для меня да, а для России — пусть Мучник продаст детский сад Нидковского казачьей станице.

— За сколько хотят?

— За пару лучистых улыбок есаула Лопы, Оля. Прошу не у тебя, а у твоего благоверного. Пусть расплатится за Засечного.

— На меня не раз бывали покушения, но я не требую расплаты. Это не по-христиански. К тому же у Серафима денег своих нет. Все депозиты записаны на меня.

— Ты меня, Оля, христианскими добродетелями не стращай. Моя душа пропащая, меня черт в церковь не пускает, так один поп сказал. А православному казачьему воинству сделаешь в детском саду за неделю евроремонт, как у вас теперь выражаются. Отопление, вода и электричество должны там быть уже завтра. Вот и будет по-христиански.

— А ты моего Серафима от этого вурдалака Ворона обережешь?

— Можешь не сомневаться. — Скиф устало опустился на широкую постель и прилег, заложив руки за голову. — Твоего гомика пальцем никто не тронет.

— Зачем ты распространяешь эти отвратительные сплетни про Серафима?

— Это не сплетни…

— Не верю!..

— А зачем тебя тогда пригласили арбитром в эту передачу про голубых мужей?

— Думаешь, это сделали с умыслом?

— «Или» — как говорят в Одессе. Но у вас тут все сейчас по-новому… Женщины теперь не стесняются… экзотических мужчин. Может, это и хорошо. Не знаю. Я лично их не осуждаю. Ведь у каждого свой вкус.

— Ну и шкура эта Мамонтова! — зло вскинулась Ольга на директора той самой передачи. — На всю страну меня ославила!

Скиф поднялся с постели, завидев в ее глазах слезы.

— Прости, Оля. Не бери в голову. Я не хотел тебя обидеть.

— Подожди, Скиф, не уходи. Он остановился у двери.

— Частушку слышал? «Подружка моя, обходи военных, ведь они любимых девок превращают в пленных». — Ольга устало опустилась на кровать и вытерла слезы. — Но не в этом дело. У меня была жизнь: работа, бизнес, семья, дочь. Потом как снег на голову сваливаешься ты…

— Мне ли на что-то претендовать, Оля?

— Сначала взрывают мою машину, потом меня, как слепую дуру, подставляют с передачей. Какой-то старый уголовник, твой друг, доводит моего мужа, уважаемого человека, до сердечного приступа… Наконец, в мой дом врывается банда ряженых казаков, от которых разит навозом, и виновник моих страданий — мой бывший муж — диктует мне свои условия.

— Оля, к взрыву в машине я не имею отношения, передачи тоже не я планирую. А если бы не эти ряженые казаки, лежать бы мне сейчас в мешке из-под цемента на дне Москвы-реки — врубись! — по заказу твоего мужа, уважаемого человека, за десять тысяч баксов…

— Сима — жмот!.. Я за твою жизнь дала бы гораздо больше… Господи, зачем ты явился ко мне!..

— А к кому еще в Москве мне оставалось явиться? Кроме тебя и… Ники, у меня никого не осталось.

Ольга опустила в размазанной туши глаза и ошеломленно прошептала:

— Господи, он все еще любит меня?..

— Прости за прошлое, если можешь, — сказал Скиф, подойдя к ней. — Обещаю тебя ничем не беспокоить. Ты меня больше не увидишь. Телефон и машину я верну через месяц.

Он осторожно нагнулся, поцеловал Ольгу в пушистый завиток за ухом и тихо вышел.

После его ухода Ольга нажала кнопку «ленивца» — на стене, напротив кровати, на экране небольшого японского телевизора появилась картинка происходящего в гостиной ее дома. Спальня наполнилась грубыми мужскими голосами…

…Разбойного вида мужик с ужасным шрамом через всю щеку втащил в гостиную упирающегося Серафима, в сломанном пенсне, с головой, обмотанной мокрым полотенцем. Сима рвался назад в дверь, но мужик бесцеремонно толкнул его в кресло.

— Сидеть и не гундосить! — злобно рявкнул он.

Следом в гостиную вбежал домашний врач их семьи и бросился проверять пульс у громко стонущего Серафима. После этого мужик со шрамом подтащил к креслу упирающегося Нидковского и громко спросил: