— Командир, — сказал он, косясь на клин диких гусей, — там, в Африке, потом у братушек-сербов в боях за Дубровник, под Скопле мне Россия виделась оттуда синеокой красавицей с длинной русой косой, идущей поутру средь березовой голубени к колодцу за водой… А приехав, увидел ее беззубой, грязной и пьяной старухой, на коленях просящей милостыню в переходах у трех вокзалов. Наша с тобой Россия осталась в туманном прошлом, а эта новая нам не принадлежит. Она, как вокзальная шлюха, легла под уголовную братву, под жирных Походиных и Косоротых и прочую шушеру… Сердце кровью обливается, командир!

— Понимаю тебя, Семен, — обнял его Скиф. — Но брошенное поле чертополохом зарастает, трудно его вырывать потом… Лемехом надо, хорошим новым лемехом уже сейчас поле перепахивать, чтобы следа от всей этой дряни не осталось. Зубами рвать. Ведь наше завтра, завтра России начинается сегодня… Я верю, Бог нам поможет!

Засечный с сомнением покачал головой.

— Командир, в Сербии братушки звали нас с Сашей Алексеевым твоими двумя крылами… Сашку убили гниды, мы сквитались с кем могли… Забирай Аню с дочкой, и махнем ко мне в Африку. И жить там у вас будет на что… Бог, конечно, всемогущ, но бесы пока всюду хороводят.

— Ты правильно говоришь, Семен, что «пока хороводят»… Ведь за правду, за жизнь людскую на земле бороться надо. Не заяц я, чтобы по свету бегать! Моя страна — это моя страна. Для жены и дочери моей — их страна. Поэтому говорю тебе — нет.

— Вольному воля, — вздохнул Засечный и, уткнувшись в Скифа лбом, добавил: — Прости, командир, и пойми… Дети у меня в Африке, восемь черненьких чувырликов.

— Не навсегда бы нам разминуться, Семен, — отстранившись, сказал Скиф.

— Как Бог даст, — кивнул Засечный и улыбнулся разбойничьей улыбкой. — Вмажем самогону по-окопному на посошок и Сашку Алексеева, святую его душу, помянем. Когда еще придется.

Отгоняя воспоминания, Засечный потряс кудлатой головой и потянулся к Степанычу с рюмкой.

— Степаныч, я тебе скажу, что тебе может не понравиться. Твои хозяева — суки. «Славянское братство» — хитро придуманный капкан, ничего общего не имеющий со славянской идеей. Отслеживают, кто из господ офицеров чем дышит, а когда нужно, их лбами сталкивают, как баранов.

— От, хай им бис! А я ще гроши не брал с них за услуги по нелегальной перевозке, — совсем огорчился капитан.

Засечный ничего не сказал, вздохнул и отвернулся к иллюминатору, за которым катились свинцовые зимние волны.

— Куда же ты? Война в Югославии закончилась, — спросил Степаныч и, вынув из кармана историческую пачку «Памира», пожевал краешек сигареты.

— Война закончилась, говоришь?

— Так куда конкретно? — не отставал Степаныч.

— Кто куда, а я к неграм в Африку, — сказал Засечный.

— Чего ты там оставил?

— Не чо, а кого. Восемь душ, и все черные.

— А на кой они тебе?

— Э, не скажи. Кожа черная, зато кровь родная — душа русская. Школу русскую открою.

— Из тебя такой прохвессор, — сказал Степаныч, — как из меня пономарь.

— Сам не выучился наукам, зато жизни научу.

— А где русских детей там возьмешь на целую школу?

— Моя Зинка постарается еще… — рассмеялся Засечный.

— А где те, что с тобой прошлый раз приплыли?

— Алексеева, что позеленел на твоей галоше от качки, уже схоронили под Калугой.

— Доходной был, сам видал.

— Да нет же — из-за нас какие-то гады шлепнули.

— А тот бородатый, чернявый такой?

— В калмыцких степях сховался.

— Где ж в степях сховаешься?

— Э, ты не говори. С одной стороны калмыки, с другой казахи, посредине Каспий. По ту и другую сторону Каспия живут казаки. Это значит, всегда укроют. Место не столь людное, как на Дону, теперь там настоящее Гуляй-Поле. Опять же Оренбург казацкий под боком, а за ним вся Сибирь тебе открывается.

— Пошли, значит, снова казаки гультевать по земле Русской… — вздохнул капитан и заглянул в иллюминатор…

Свинцовые волны нагоняли воду в дунайское гирло, заливая топкие камышовые плавни. Черный танкер шел по чистой от ледяной шуги воде не спеша и старательно, почти без сигнальных огней и прочей корабельной иллюминации, сторонясь нахальных каботажных судов западноевропейской приписки.

На обгонявших его ярко освещенных рождественскими гирляндами современных теплоходах играла разухабистая музыка, подвыпившие пассажиры орали здравицы, словно празднуя над кем-то победу, и, смеясь, показывали пальцами на черную развалину, черпающую бортами накатную волну.

Пахарь-танкер тяжело выгребал против течения под украинским жовто-блакитным флагом. На корме с трудом, но еще можно было прочитать проступающее сквозь черную облупившуюся краску его прежнее название: «С К И Ф».

Что такое истинная литература?

В среде интеллигентов-писателей бытует мнение, что это скучно и что эта литература именно такой и должна быть: мол, творчески пишут не для того, чтобы людей развлекать. На это есть боевики и детективы. Однако кто посмеет утверждать, что скучно читать Данте или смотреть пьесы Шекспира?

Я думаю, что истинная литература, наоборот, интересна. Интересна, во-первых, языком. В романе Александра Звягинцева язык сочный — иногда грубый, иногда изысканный. У него не только пьяные бандиты говорят, как им присуще, но и коровы и березы у него оживают, потому что он находит для них свои, своеобразные слова.

Во-вторых, истинная литература интересна туго завязанной интригой с загадками, с неожиданностями, с хитроумным переплетением причин и следствий. Хочется знать не только что будет дальше, но и что было раньше. Александр Звягинцев способен так построить сюжет, что невозможно догадаться, кто из действующих лиц истинный герой, а кто отъявленный мерзавец. Это безусловно порождает интерес к чтению его произведений.

Любопытно, что читательский интерес иногда возникает к описанию чего-то очень хорошо знакомого, скажем, как у Чехова, а иногда совсем вымышленному или карикатурному, как у Гоголя. У Александра Звягинцева присутствует и то, и другое. Его герой возвращается домой после долгой разлуки с Родиной, и его ждет множество сюрпризов. Россия открывается ему с совершенно незнакомой стороны. То же самое происходит с читателем, который читал и Чехова и Гоголя, а вот с изнанкой жизни, где действуют «герои нынешнего времени», умеющие убивать и чувствующие себя в «зоне» комфортнее, чем на свободе, совершенно незнаком.

У меня интерес к истинной литературе зависит от ее диапазона: от басов до сопрано. Если в ней речь идет о мещанском счастье, мне это быстро наскучивает. А вот если как в романе Александра Звягинцева, где герой за плечами носит черта и безудержно стремится к Богу, тут я начинаю дышать свободнее. Ты мне давай сразу ад и рай, а не какое-то там чистилище. И на этом поприще автор достоин похвалы: вертикальное измерение проходит через все его творчество — от добра к злу, от неверия к вере.

И даже дьявол у него в заключение… распят.

Владимир Волкофф,

лауреат Международной премии мира, премий Французской Академии Жюля Верна, Шатобриана (Франция)