Но и восшествие тех двух солнц не поразило меня так, как открывшееся впереди.

Выглядело так, будто нам навстречу движется огненный диск, окаймлённый пылающим обручем. Тропа, по которой мы шли, стремительно расширялась, а лес по обе стороны редел, словно жёг его жар наступавшего огненного диска. Совсем скоро леса не стало вовсе. Осталась одна дорога выжженной травы, ведущая вверх, навстречу красному солнцу, только-только взошедшему над золотыми песками необозримой пустыни.

– Интересно, из чьей памяти родом эти места? – спросил я Ингрит.

– Те старейшины, что застали век Золотой Обезьяны, помнят высокое, незапятнанное солнце небес. Они благословили здешний край, – произнесла колдунья, указывая на стоящие в ряд насыпи, похожие на небольшие барханы. – Они первые, кто нашёл дверь, а за ней – свои воспоминания.

Мы приблизились: мёртвый штиль, застывшие на барханах песчинки. Не могилы ли, случаем?..

– Тише! – предупредила Ингрит, хоть я и так хранил молчание.

То, что колдунья намеревалась представить меня мёртвым, было вполне в духе здешних мест, и я почти свыкся с тем, что мне предстояло участвовать в некоем акте спиритизма. Но я, очевидно, не был готов к тому, что приключилось в действительности.

В безветрии замерших барханов песчинки ни с того ни с сего начали осыпаться: сперва медленно, потом всё быстрее и быстрее. «Если не ветер смывает насыпь, то, вероятно, нечто внутри барханов приводит песок в движение», – подумал я, и вслед моим мыслям из-под осиянного красным солнцем песчаного моря вынырнула костлявая рука.

Мне представилось, как полуистлевший труп восстаёт и начинает пытливо поедать меня пустыми глазницами. Оцепенев, я не отрывал взгляд от существа, которое, кряхтя, поднималось из песков и вскорости встало в полный рост. Тот же процесс с небольшим интервалом во времени происходил на двух соседних «могильниках». Заживо погребённые под барханами три неизвестных создания, благополучно восстав, и в самом деле пожирали меня глазами, но, вопреки моим опасениям, у них были вполне живые человеческие глаза. Все трое (по виду мужского пола) одинаково одеты: янтарного цвета бишты[1], висевшие свободно, подобно мантиям, лица наполовину закрыты платками.

Выпрямившись, мужчины сняли платки.

Никогда раньше я не видел таких лиц и в будущем тоже не увижу наверняка! Будто высечены из древних скал столпы многовековой мудрости, предки всех народов, запечатлевшие черты всевозможных лиц, живших во всякие времена, но в то же время не похожие ни на кого, – таких больше нет и не будет – лица, на коих не счесть морщин, и каждая хранит уникальный опыт, выстраданный и в страдании приобретший цену сакрального знания. Такими предстали предо мной выросшие из барханов старейшины, и я пред ними – низок, жалок и глуп.

Ингрит опустилась на одно колено, склонила голову. Я последовал её примеру.

– Я, Хранительница двери лотоса, урождённая Ингрит, привела странника по имени Камаэль, дабы свидетельствовать его тень, – заговорила колдунья.

Трое старейшин, стряхнув с одежды песок, покинули свои песчаные могильники и чинно опустились наземь подле нас, вновь замерев в неподвижности – лишь жжённые солнцем пальцы перебирали костяные чётки.

– Мы знаем, кто он, – заговорил один. – Ангел, лишённый крыльев, коварный прислужник карающих небес.

«Вот, приплыли… Определённо, я у них не в чести…» – подумал я, не помышляя об оправдании.

– Позвольте! – вступилась Ингрит. – Не вы ли говорили, что наши врата открыты для каждого, кто способен увидеть свою тень?

– Так и есть. Он смог разглядеть тень, – произнёс второй старейшина, сидевший посередине. – Но сможем ли мы её свидетельствовать? И хватит ли у него духу принять её?

– Посмотрим, что от него осталось, – сказал первый, пронзая меня взглядом леденящей бездны, отчего я почувствовал опустошение – пустоту внутри, будто та безучастная бездна сошла вглубь меня, чтобы забрать остатки. – Раненый птенец… Иллюстратор, что больше не рисует миры… Художник, лишённый вдохновения…

Пустота и холод настолько глубоко проникли в меня, что слова старца, болезненные, должно быть, обидные, не отозвались горечью, не задели за живое вовсе.

– Глядите, ему и впрямь всё равно, – заговорил третий, до того пребывавший в молчании.

Откуда-то издали ворвался ветер, струи песчаного золота взметнулись ввысь, начисто стирая с засушливой глади следы порушенных барханов. С горячим ветром очнулся и я в неотступном желании знать.

И тогда я спросил:

– Зачем вы хоронили себя?

Ингрит в изумлении воззрилась на меня. Наверное, я повёл себя крайне непочтительно. Она суетливо потянулась рукой к волосам, сдёрнув шапку, хотела что-то сказать. Но первый старейшина жестом остановил её, встал, выпрямившись во весь рост. Возможно, я ошибаюсь, но мне тогда показалось, что я услышал скрип костей.

– Отвечу тебе так. Мы собираем воспоминания. Память мира мёртвых Пангеи и память здешнего мира теней – едина. Погружаясь в барханы, мы получаем доступ к загробному миру и памяти ушедших, считываем отпечатки, чтобы наполнить ими земли теней. Из отпечатков ушедших Пангеи мы слагаем здешний мир. Воспоминания обитающих здесь теней, – старейшина кивнул на Ингрит, – не значат ничего. И ты тоже ничего не значишь. Ты даже пока не тень, покуда не осознал её. И тень твою я могу стереть из памяти в одночасье.

– Повременим, – мягко перебил третий из старейшин, молчун.

– И что теперь? – спросил я, желая ускорить итог затянувшейся аудиенции.

– Будем пить чай и курить трубку, – ответил тот, что посерёдке, и все трое поднялись с земли.

Я вспомнил, как мне довелось чаёвничать с Главным стражем Пангеи Ланселем Грэкхом, и решил, что, судя по всему, события склонны повторяться раз за разом, пока их участники не извлекут из них нужный урок.

На сей раз чаепитие предполагалось в лагере старейшин, устроенном посреди пустыни: шатры из козьей шерсти, устланные внутри толстыми разноцветными коврами, мельтешащие повсюду прислужники в просторных светлых одеждах, на шее каждого – браслет в цвет золота песков. На расстоянии от шатров я обратил внимание на запорошённый песком грузовой люк (заметил, споткнувшись об откидную петлю), предназначенный, вероятнее всего, для хранения продуктов. Там же без конца сновали двугорбые верблюды. В целом весьма незатейливый быт кочевого народа.

Одна странность не давала мне покоя: каждый встречный, исключая Ингрит и старейшин, вёл себя так, будто не замечает меня, – не здоровался, даже не любопытствовал на мой счёт. Никто не остановил на мне и взгляда.

Ощущать себя пустым местом было нелепо и обидно. Я посетовал на это Ингрит, но та лишь улыбнулась с толикой превосходства, словно ребёнку, и, не поддайся я вновь меланхолии, я бы чувствовал себя дурак дураком.

Так в смятении я дождался заката.

– Ничему не удивляйся! – сказала Ингрит. – Делай, что скажут, и не бойся!

Тем самым она, того не ведая, вызвала во мне компульсивное внутреннее сопротивление. Я в напряжении провожал закатное солнце, словно навеки провожая свой покой. Стремительно холодало. На небосводе одна за одной загорались звёзды. Прислужники разожгли костёр прямо под звёздами, оставили на подносе глиняную посуду и разошлись по шатрам – все, кроме согбенного старичка с длинной жиденькой косой, – в отличие от других, он не носил на шее браслета.

Несмотря на близость живого огня, меня до костей пробирал озноб, и теперь я жалел об оставленной внутри статуи куртке. Чтобы отвлечься, я глядел на старичка, гадая, на сколько он моложе старейшин – в противоположность им он выглядел комично: всё время трясся, но не от холода, а будто что-то дёргало его изнутри, постоянно ухмылялся и смеялся невпопад, словно его собственные мысли были уморительны для него. Он сидел особняком, грея в руках предмет из камня или кости, издали похожий на ключ, размером в половину ладони.