Кинулись к скирдам. Обжигали руки, лица. Тащили из огня огненные снопы. А из темноты выстрелы. Удивленно повернулся Митрий Темников и упал на горящий сноп, придавил его своим телом. Погас огонь под Митрием, только ватная теплушка тлеет. Не слышит, не чувствует этого теперь Митрий.

Во дворе светло, как днем. От огня, от людской ярости. И нельзя показаться на свету. Оттуда, из темноты, следят за коммунарами чужие глаза. Воют, лают собаки: чужие близко.

Видно, много бандитов, если позволили они обнаружить себя раньше времени, подожгли сено. Или от злобы подожгли — все равно собаки не дали бы подойти незаметно.

Просчитались гады. Коммунаров голой рукой не возьмешь. Прошли минуты паники, коммунары сумели организовать круговую оборону: наука нехитрая, всем казакам известная. Люди лежали за горбами земляник, за амбарными приступками, сжимали винтовки.

Бандиты, видно, поняли: поселок в конном строю не возьмешь. Да и дорого это может обойтись. Но затаились в темноте, ждут, не появится ли кто на свету.

С тяжким гудом догорали скирды. Внизу скирд по черной золе мечутся искры.

А в степи светлее стало. Меж облаков прорывается луна. Упустили свое время бандиты. Теперь и их видно. Вот они сгрудились в кучу. И, верно, много бандитов.

От коммунарских построек разом, как по команде, хлестнули короткие злые язычки выстрелов. Нападающие рассеялись, но далеко не уходят. Что-то выжидают.

Вскоре все стало понятно. С севера, в приеме между сопок, прорисовались на фоне серого неба силуэты всадников. Тактика нападавших понятна: окружить поселение и ударить с двух сторон. Теперь держись.

Северька лежал на крыше землянки, за печной трубой, и стрелял. Он понимал, что стрельба не наносит урона нападающим, но не мог остановиться. Под ним, в землянке, в мучительном ожидании сидят женщины, ребятишки, Устя с ребенком на руках, его, Северьяна, ребенком. И он должен стрелять, стрелять, чтобы те, из темноты, не могли ворваться в эту землянку.

— Па-атроны беречь! — услышал Северька голос председателя.

Северька ощупал подсумок, карманы и похолодел: патронов оставалось не больше десяти штук. А ведь как только задернет луну тучами, потемнеет степь, и бандиты пойдут на приступ. Нынче им, видно, нужен не только коммунарский скот, но и жизнь коммунаров. Иначе чего им крутиться вокруг поселка.

Но бандиты, те, что обложили поселок с юга, вдруг смешались и быстро стали отходить к сопкам. Северька поднял голову: что бы это значило? Но тут же все стало ясно. Какая-то группа всадников подошла незаметно и ударила по бандитам. Не иначе как пограничники. Теперь уж наша берет! Не таясь, выскакивали коммунары из-за укрытий, кидались к лошадям, торопливо седлали лошадей. Прыгали в седла. Торжество, злоба и ярость давили горло. Пусть бандиты не ждут пощады. Храпели возбужденные огнем и стрельбой кони.

Вовремя начальник заставы привел свой отряд. Запоздай еще немного, и кто знает, чем бы закончилась эта ночь.

Коммуна понесла немалый урон: тяжело ранен Митрий Темников, сгорела чуть ли не треть заготовленного сена, стала золой половина не обмолоченного хлеба.

Утром Иван Алексеевич, хромая больше обычного, прошел по землякам, сказал людям нужные слова.

— Большую беду принесли нам бандиты. Но если бы по одному жили, единолично, совсем бы это большая беда была. А мы — коммуна. И отбиться сумели, и часть хлеба спасли. Не бойтесь, с сумой не пойдем. Начнется зима — отправим в извоз тридцать подвод, заработаем хлеба. Рыбалкой займемся — опять хлеб будет. Только дружней надо держаться.

Люди слушали председателя, согласно кивали головами.

Федька весело гнал коня, спешил в коммуну. Ночь он провел в Тальниковом, и теперь ему все нравилось: и легкий бег коня, и осенняя степь, и беспокойные кустики перекати-поля, и неяркое солнце. Путь он выбрал прямой, через сопки, без дороги и поэтому не видел черных пятен в коммунарской пади, оставшихся на месте сожженных стогов. Но пожар на гумне заметил сразу, как только показался коммунарский поселок. «Какая это разиня хлеб спалила, — подумал Федька. — Видно, ребятишки крадче от взрослых табак в скирде курили».

Около ручья Федька встретил Устю. С полными ведрами воды она медленно шла к землянкам.

— Здорово, посельщица! Гостей не ждали?

Устя поставила ведра на землю, распрямила спину. Устало улыбнулась.

— А, Федя.

— Ты чо такая пасмурная, разве так гостей встречают?

— Ты не езди к нам сегодня, Федя, — вдруг сказала Устя. — У нас горе. Свое горе.

— Как это свое? — Федька непонимающе смотрел на Устю. Лицо его бледнело, резче выступили веснушки.

Устя никогда не видела парня бледным. Обычно он краснел, краснел густо, когда злился.

Федька медленно вынул ногу из стремени и тяжело сошел на землю. Устя хотела еще что-то сказать, но лишь вздохнула, не глядя на Федьку, подняла ведра и пошла к землянкам, пошла, не оглядываясь.

Не выпуская поводьев, Федька сел на камень и закрыл глаза.

По долине потянуло ветром, ветер подхватил круглый куст перекати-поля, погнал его к сопкам. Где этот куст теперь остановится?

На втором увале, когда Касьян совсем уже было собрался поворачивать к зимовью, собаки наткнулись на след соболя. След был свежий, и Касьян решил, что через час-другой, по обыкновению, собаки посадят зверька па лесину. А там — только бы усмотреть. И он никак не припозднится, успеет засветло выйти к ручью. По ручью и на ощупь доберется до зимовья.

Но соболишко попался ходкий. Лай собак слышал всё Ерема впереди, за белыми деревьями. Лай то останавливался на месте, и тогда Касьян напрягался, ускорял шаг, то стремительно откатывался, становился глуше, стихал.

След не прерывался до самого вечера. И, когда очертания деревьев стали тускнеть, расплываться, Касьян понял, что соболя ему не добыть сегодня, как не добраться сегодня и до зимовья, и стал подумывать о ночлеге.

Снегу в тайге было уже немало. Но под крутым сосновым выворотнем Касьян нашел чистое место, здесь и решил ночевать. Такие ночевки привычны: еловый лапник под бок, жаркий костер, горячий чай с промерзлым хлебом и ровный костер-нодья на всю почь.

Касьяну и раньше приходилось вот так негаданно ночевать в тайге, и он знал, что спарщик Гришка Елизов не будет беспокоиться о нем. Другое дело, если не придет Касьян в зимовье завтра.

Ночью Касьян просыпался часто, почувствовав, как подбирается к лопаткам тряский холод. Тогда он легко вставал, будто и не спал вовсе, ладил костер, выпивал несколько глотков горячего чаю, ложился и снова засыпал.

Собак рядом не было: они где-то там, в темноте, караулят соболя. Иногда, когда охотник засыпает, ему кажется, что где-то далеко-далеко слышен лай. Собаки у Касьяна хорошие: соболя на полдороге не бросят.

С первым светом Касьян был на ногах. Он хоть и спал плохо, но чувствовал себя по-прежнему бодро, шел по следу споро и уже на первом километре согрелся.

Припомнилось, что ночью ему снился спарщик Гришка Елизов, снился как-то не по-хорошему, и Касьян даже подумал, не случилось ли чего с Гришкой, но сейчас, днем, когда стало в тайге бело и солнечно, страх ночной показался пустым, никчемным. Только подумалось: «конь напоен ли?» Сена свалил ему вчера Касьян чуть ли не целую копну — хватит сена, вот только воды дать. Но и здесь беспокойства не должно быть: Гришка о коне не забудет.

Через час хода Касьян услышал лай собак.

К зимовью Касьян попал около полудня. Соболя он добыл, зверек попался черненький, ничего себе, и на душе у охотника было хорошо. Сегодня можно было бы промышлять еще, но после неуютной ночи захотелось поваляться на теплых нарах, погонять чаи, послушать в сытом тепле разговоры веселого Гришки Елизова.

Спарщик Касьяну нравился. Лицом черен, телом худ, а глаза веселые. И язык веселый. Вообще-то, Касьян пустой болтовни не любит, но Гришку слушает с удовольствием. Гришка грамоту имеет лядащую — в войну с грехом пополам четыре зимы в школу отбегал. Вся и учеба. А рассказчик — дай бог каждому.