Чижов взобрался в седло.

— Я возле тебя буду держаться, — подъехал к нему Федька. — Ты ж не молодой, с тобой не так боязно.

— Давай, — ответил Ганя, не чувствуя подвоха. — Выручу, — в его голосе — превосходство.

— Какой-то он ненормальный, — шепнул Шмелев Филе Зарубину. — Вроде не дурак, но и умным не назовешь.

Каждое утро Степанку будят до света. Жалко Федоровне своего младшего, а что поделаешь? Кормиться надо. Разве отдала бы она Степанку в наймы — и Савва этого лиха хватил, — если бы жив был Илья? Не живи как хочется, а живи как можется.

Степанка просыпается утрами тяжело. Как клещ, впивается в потники; отбивается босыми ногами. Потом сонно пьет молоко, натыкаясь на дверные косяки, идет во двор. Мать уже заседлала Игренюху.

Подъезжает Семен Дулэй, пастух, и вместе они едут по широкой улице. Скрипят ворота — бабы выгоняют скот.

Дулэй не имел ни семьи, ни дома. Жил где придется и, казалось, никогда не тяготился этим. Отец и мать его, кочевые буряты, умерли рано, и Семен еще в детстве прибился к русским. Возмужав, Семен исчез из села надолго. Где скитался — никому неизвестно. Лет двадцать назад вернулся в Караульный и нанялся в пастухи. Пожалуй, с тех пор и стали называть его Дулэй, по-бурятски значит глухой.

Степанка любил Дулэя. Старый пастух был удивительным человеком. Степь он считал живой и мог часами разговаривать с камнями, цветами, стоящим в отдалении тарбаганом. Многие считали Дулэя не в себе, но охотно прощали Семену этот недостаток: скот у Дулэя всегда сытый, выхоженный.

Дулэй относился к Степанке нежно. Может, просто жалел безотцовщину — самому пришлось хлебнуть сиротства.

— Эти, уш-уш, мешта, паря Штепа, шибко хорошо. Амбоны кругом, уш-уш. Вон амбон, уш-уш, на Чинатуе, вон амбон.

Дулэй принимался чертить на земле чернем бича план расположения амбонов — священных бурятских мест.

— Ши, Штепа, бурхан-дэ мургукей, — предлагал он молиться Степанке.

После обеда, когда жара надолго задерживала скот у воды, Дулэй обычно говорил:

— Ши, Штепа, унтыху корриктэй. Би унтыху корриктэй, укыр унтыху, уш-уш.

Понятно: Дулэй предлагает: пока коровы спят, неплохо бы и самим вздремнуть.

Степанка понимал по-бурятски, но говорить не мог.

— Семен! — кричал Степанка в самое ухо глухому другу. — Мяса охота тарбаганьего.

— Мяхо? — качал головой Семен, узкие глаза его почти прятались. — Можно. Мундулуна?

— Нет, — качал головой Степанка, — большого. Арамок сделаем. Вон тарбаган на бутане стоит.

Дулэй смотрел из-под ладони.

— Можно, уш-уш. Шкрадывать хорошо. Однако, с мяхом, уш-уш, будем.

Он подвязывал наколенники из тарбаганьей шкуры, опускал уши у шапки, с которой не расставался даже в самую жару, брал свою неизменную кисть, сделанную из белого коровьего хвоста, подтягивал старый и грязный кушак.

Степанка любил смотреть, как Семен скрадывает тарбагана.

Вот и сейчас Дулэй сразу к тарбагану не идет, идет вроде бы мимо, на зверька не смотрит. Нет, вроде к бутану подворачивает. Шаги маленькие, легкие. Левой рукой держит белую кисть, закрывает ею лицо. Сутулится, пригибается, вдвое согнулся. Совсем медленно идет. Не идет — на коленях ползет. Лег.

Тарбаган лает встревоженно: «Винь-винь». Прячется за бутаном, то снова встанет столбиком. Осторожен тарбаган, но любопытство верх берет. «Винь-винь!» Азартно вздрагивает его хвостик, бьет по спине.

Степанка мается: уйдет зверек.

Старый пастух медленно выдвигает сошки ружья, чуть колышется белый коровий хвост. Из ружья вырывается облачко и сразу же тает в нагретом воздухе. Приглушенно доносится хлопок выстрела.

Дулэй медленно поднимается, стряхивает с колен землю, подгибает к ружью сошки. Пастух обходит бутан кругом, чешет в затылке.

«Промазал», — падает духом Степанка. Он вдруг вспоминает, что на весь день у них краюха хлеба да дикий чеснок.

Но Дулэй, словно нехотя, нагибается — в руках у него рыжеватая тушка. И на этот раз не промахнулся охотник. Будет сегодня вкусный арамок — жирные у тарбагана внутренности. Степанка свалился с лошади, удало принялся собирать аргал для костра, рвать чеснок.

Обед увлек друзей, и они не заметили, как к ним подъехала телега.

— Здравствуйте, — окликнул их девичий голос. Степанка вздрогнул, резко повернулся.

— Симка! Вот испужала! Как подкралась.

— Ничего, — Симка подошла к костру, — от испуга я умею лечить. Лаженой водой умою на пороге избы и как рукой снимет.

Степанка Симку хорошо знает: с ней Федя, братан, хороводится.

Дулэй подвинулся, показал рукой рядом с собой.

— Садись, девка.

— Да некогда мне. Аргал поехала собирать. Пойдем-ка, Степа, к телеге, посекретничать надо.

— О чем это? — солидно спросил Степанка, когда они отошли от огнища.

— Хорошенький ты мой, ну-ка расскажи о Феде. Как ты с ним встречался?

И как это девка узнала? Проболтался кто-то?

— Ничего я не видел.

— Да ты не обманывай. Я от верных людей знаю. Худой он, Федя-то?

— Отвернись, — шикнул Степанка на девку. — Дулэй по губам читает.

— Разговаривал с ним? Говорит-то хоть он о чем?

Привязчивая эта Симка.

— Да рассказывай! — Симка даже ногой топает. — Каждое слово из тебя клещами тянуть нужно.

— Ладно, — сдался Степанка. — У Феди морда, что колесо.

Симка долго не отставала, мотала душу.

— Куда это, уш-уш, она поехала? — спросил Дулэй, когда Симка была уже далеко.

— Аргал собирать.

— А пошто, уш-уш, обнимала тебя? — пастух вытирает жирные после еды руки о грязный кушак.

— Нанимала аргал собирать.

Дулэй согласно кивает головой, тихо улыбается в редкие усы.

Вечером, когда солнце стало желтеть и клониться к горизонту и пора было уже гнать стадо домой, Семен подъехал к подпаску.

— Штепа, уш-уш, где у вас парень-то, Федя?

— Не знаю, — смутился Степанка. Второй раз на дню приходилось врать другу. — Не знаю! — прокричал он в самое ухо Дулэя.

Пастух погладил Степанкино плечо темной заскорузлой рукой, засмеялся беззвучно.

— Уш-уш, молодец.

Степанка скосил глаза: не насмешничает ли Дулэй, обидевшись на вранье.

— Много, уш-уш, знаешь, мало, уш-уш, говоришь. Шибко хорошо. Толчач угэй?

— Байнэ, байнэ! — теперь смеется и Степанка.

Партизанский отряд Смолина подошел к Караульному.

Белые почти без боя отдавали села, освободив дорогу к границе. Охваченные паникой, японцы внезапно объявили о своем нейтралитете и ушли за кордон, они откатывались к железной дороге, за которую атаман Семенов еще продолжал цепляться, опасаясь полного разгрома.

Осторожный Смолин решил атаковать поселок с расчетом: может, белые отойдут, за последнее время не раз так бывало. А потом — гнать да рубить — милое дело.

Ночь выдалась теплая, темная. Такие ночи бывают в Забайкалье редко. Острый серпик луны торопливо скатился за хребты, словно боясь стать свидетелем людской битвы.

Партизаны чувствовали свою силу, но огней не разводили — ошалевший от страха батареец белых мог пустить снаряд. Курили в рукава.

Тихая ночь. Только изредка всхрапнет лошадь да ударит крылом встревоженная птица.

Федька лежит около Гани Чижова. Неймется парню.

— У тебя, Ганя, как с припасами? Хватит? Могу поделиться, если мои патроны подойдут для твоей кремневки.

— Не подойдут. Бестолковый ты, Федька. Я же с дула заряжаю. Невидимый в темноте, подошел Николай.

— Несознательный ты, товарищ Стрельников. Опять зубы моешь. Пойдем со мной, дело есть.

Федька поднялся, обиженный: опять его Колька называет «товарищ Стрельников», как будто и не приятели они. Правда, Колька уже объяснил, что в боевом отряде должна быть дисциплина, но что из этого.

А звали, оказывается, для интересного дела. Осип решил караульских партизан послать в поселок. Небольшими группами, в темноте они должны через огороды выйти к улицам и с рассветом, когда отряд хлынет с сопок, поднять в поселке стрельбу.