— Зря мы тут сидим, — сказал кто-то из чоновцев. — Контрабандисты, как тараканы, в таком тумане разбегутся.

Внизу, где-то у реки, глухо, как из-под шубы, раз за разом ударило несколько выстрелов. Потом, через тягучий перерыв, еще один выстрел.

Парни тревожно прислушались, поднимались на колени, ждали. Но плотный туман поглотил все.

Через некоторое время из серой пелены беззвучно, как привидение, вынырнул всадник на высоком коне. Он вынырнул неожиданно, и еще никто из засады не успел поднять винтовки, как всадник круто повернул лошадь и снова исчез в тумане.

— Не стреляйте! — крикнул Северька. — Своих можем задеть.

Но стрелять никто и не собирался.

— Это ведь Федька был, — услышал Северька за своей спиной негромкий голос. Он оглянулся и увидел Леху Тумашева.

Северька встретился глазами с Лехой.

— Он. Я узнал.

Прошло еще длинных полчаса. Потом приехал связной от начальника заставы и сказал, что можно разъехаться по домам. От связного узнали: контрабандисты, как только вступили на этот берег, наткнулись на пограничников. Обнаружили они пограничников слишком рано и тотчас скрылись в тальниках и тумане. Начальник на чем свет материт туман, зол как сто чертей и ни с кем говорить даже не хочет.

Степь просыпалась. Со свистом пронеслась над головами сбившаяся для осеннего перелета стая уток — полетела на места кормежки. Потом пролетела еще стая и еще. Вылезли на желтые бутаны готовые залечь на зиму тарбаганы. Они кажутся сонными, малоподвижными.

С сопок потянуло свежим ветром. Закачался, закивал земле белесый ковыль. Над речной долиной зашевелился, поплыл туман.

Домой комсомольцы вернулись, когда все коммунары уже были на ногах. Около трактора в окружении ребятишек копался приезжий Семен. Увидев среди вооруженных парней Северьку, он выпрямился, приветственно махнул рукой.

— Куда это вы коней гоняли?

Северька спешился, протянул Семену широкую ладонь.

— Контрабандистов ловить бегали.

— Поймали?

— Туман над рекой, — неопределенно ответил Северька. — А ты что рано поднялся? Отдыхал бы с дороги.

— Людям интересно, как трактор работает. А отдыхать успею.

Хоть у комсомольцев и была бессонная ночь, но спать никто не лег: сегодня трактор начнет работать, а такое событие пропустить нельзя.

В загоне для коров Северька увидел Устю. Сидя на низенькой скамеечке, она доила крупную черно-белую корову. Звонко били в дно подойника тугие струйки молока. Неподалеку от Усти стоит, широко расставив ноги и обидчиво наклонив голову, полугодовалый теленок. Теленок роняет светлые слюни; его, видимо, только что оттолкнули от теплого вымени, и теперь в круглых глазах теленка недоумение. Сделав шаг, другой, он вдруг решительно кидается к обидчице. Но Устя наготове. Короткой палкой она бьет телка по лобастой голове, тот отскакивает и становится в прежнюю позу.

Северька легко перемахнул через жерди и, тихонько подойдя к жене, толкнул ее в спину. Устя бросила доить, ловко схватила палку, но Северька успел отскочить.

— И ты туда же, — Устя не удивилась появлению мужа, видно, что она ждала его и рада ему. Она чуть заметно, расслабленно вздохнула. — Помоги лучше телка привязать. Вон он какой вымахал. Одна с ним не справлюсь. Только палки и боится.

Северька изловчился, поймал бычишку за нашейную вязку, повел к плетню. Теленок теплый, с мягкой шерстью, дурашливый.

Еще совсем недавно, час-другой назад, лежал Северька в засаде, готовился стрелять. И не было тогда на земле мира. А сейчас нет войны. Телята, запах парного молока, мычание коров. Мир. На всем белом свете мир. Только надолго ли? Может, пока идет Северька до плетня, и кончится мир.

После скорого чая вся коммуна высыпала на луговину. Всем интересно, как будет трактор поднимать не паханную с сотворения мира степь.

Трактор зафырчал, загрохотал мотором. Сергей Громов кинулся разгонять зевак: негоже стоять впереди трактора, до беды недалеко. Вон какая тяжесть у этой железной громадины.

Медленно двинулись большие, утыканные шпорами колеса. Двухлемешный плуг врезался в землю и поплыл за трактором. Потянулись из-под плуга две черные борозды.

Трактор, отфыркиваясь дымом, шел легко и ровно. Рядом с двух сторон клубилась толпа. На Семена мужики поглядывали с завистью: едет себе, а машина сама пашет. Не надо упираться ногами, наваливаться на чапычи. Красота! А пашет-то быстро как!

Северька и мужики другие, которых решили учить тракторному делу, посматривают на всех гордо — будто это уже они пашут, но в душе опасаются: да как же на нем, на тракторе, они ездить научатся? Не конь ведь это, не волы.

Борозду трактор провел длинную, прямую. В конце луговины Семен обернулся, потянул за веревку, что к плугу идет. Щелкнула шестеренка — плуг поднялся. Трактор круто развернулся, Семен снова за веревку дернул, и опять из-под плуга черная борозда плывет.

Семен заглушил машину, спрыгнул на землю.

— Ну, как, товарищи, пойдет?

Ах, Семен ты, Семен, ласковый мужик, светлая голова, золотые руки. В ноги тебе поклонятся мужики, только учи скорее да понятливее своему ремеслу.

До обеда Семен вспахал такой клин, что его и за день не одолеть на четырех упряжках лошадей. Да и лошадь-то: дрожат от каторжной работы ее ноги, а из глаз к вечеру слезы, самые настоящие слезы катятся.

Мужики бродили по черным отворотам земли, мерили глубину вспашки. Становились на четвереньки, нюхали землю: не пахнет ли керосином. Нет, не пахнет.

Вечером Семен объявил приятное:

— Недели три-четыре, до больших заморозков пахать буду. Потихоньку мужики к рулю привыкнут. А потом разберем — соберем трактор, вот и вся наука. Когда каждую деталь руками ощупаешь — надолго запомнишь и все поймешь.

Добрые слова Семен говорит. Мужики опасались: как бы приезжий мастер раньше времени домой не смотался. А теперь все хорошо выходит, все правильно. Потом — не зазря он будет стараться. Отблагодарить коммуна сумеет.

Зима обещала быть сытой, теплой. Сена запасли вдосталь. Чуть ли не от самых построек начинаются коммунарские зароды. Плотные и островерхие, стоят они по всей пади и уходят за горизонт. Хлеб свезли с полей, уложили в скирды. Скоро начнется обмолот, скоро много будет на столах крутых калачей, творожных шанег, больших, пахнущих теплом и уютом караваев хлеба. Вот ударят настоящие заморозки, и начнется обмолот…

Ничто не предвещало беды. А беда пришла. Какой уж раз за последние годы. Пришла она ночью, темной и безлунной, когда коммунарский поселок, умотавшийся за день от нелегкой работы, спал.

За полночь всполошились собаки. Лай выкатился на заполье, не умолкал, становился все озлобленнее и озлобленнее. Чуткая Устя, по нескольку раз в ночь встававшая к ребенку, растолкала Северьяна.

— Посмотреть надо, Северюшка. Боюсь я что-то.

Северька в полусне теплой рукой обнял жену, потянул к себе.

— Какая ты боязливая стала…

Но не договорил до конца. Взгляд его упал на окно: окно слабо розовело.

Северька прыжком слетел с топчана, надернул ичиги, рванул со стены винтовку.

— Теплушку одень! — успела крикнуть Устя.

За окном ударил одинокий выстрел. Северька, пригнувшись, выскочил за дверь. Хлопали двери в других землянках, выскакивали полураздетые люди. Большинство с винтовками. Вслушивались, вглядывались в ночь. Хотя и глядеть-то нечего, все ясно: в пади горят коммунарские зароды. Над белым пламенем клубится дым. Вот запылал еще один зарод, и еще один. Стоять здесь да смотреть — нечего.

Мужики кинулись в завозню, хватали впотьмах седла, ловили лошадей. Кто-то громко, на высокой ноте кричал:

— Ма-ать! Шашку тащи-и!

В этот момент загорелась скирда. Теперь уже видно, как чужие люди, на конях, мечутся около скирд, поджигают смоляные факелы на коротких палках и бросают их на хлеб.

Хлопнули выстрелы. Тени исчезли. А скирды горят. Белый огонь гудит, скачет.

— Хлеб, хле-еб спасайте!