Несколько дней назад отправил председатель Никодима Венедиктова и Северьяна Громова на станцию встречать трактор. Диковинную машину ждали еще вчера, хоть и понимали: дорога дальняя. Но сегодня трактор непременно должен быть дома. Подростки получили строгий наказ смотреть в оба и, как только покажется трактор, лететь в коммуну, оповещать народ.

За трактор, конечно, придется платить деньги немалые, и многих сомнение берет: ладно ли сделали, вбухав такую уймищу еще не заработанных денег. Но всегда мягкий Иван Алексеевич на своем настоял. Хотя что ж, ему виднее: председатель и грамотный к тому.

Несколько раз шкодливый Мишка, увидев вдалеке темную точку, истошно кричал:

— Едут!

Молодые коммунары до слез всматривались в узкий распадок и, поняв, что обманулись, пытались задать Мишке трепку. Но Мишка парень ловкий, увертливый.

День выдался тихий, теплый. Солнце пригрело камни; выползли из редкой пожухлой травы букашки, деловито копошатся на ласковой земле. Легко прощенный Мишка рассказывает забавное. Он насмешливый, этот Мишка.

— …Когда фельдшер приехал в коммуну, все больные и не больные — к нему. А вперед всех, конечно, Лукерья.

— Лукерья любит лечиться, — заулыбался Степанка, мысленно увидев крупную, щекастую, немолодую уже бабу.

— Обожди, не мешай. Так вот, пришла она к фельдшеру, а тот спрашивает: «На что жалуетесь, красавица?» Лукерья губы скривила. «Вот тут, дохтур, болит, вот тут болит». И за бока свои толстомясые хватается. В общем, везде у нее болит.

Фельдшер посадил Лукерью на лавку, градусник ей за пазуху сунул. Сидит это она, довольная такая. Сидела, сидела, а потом и говорит: «Вот спасибо, дохтур. Век благодарить буду. Отлегчило. Так это хорошо струмент твой жар из меня вытянул. В голове даже светло стало». А фельдшер, видно, дошлый мужик — виду даже не подал, не улыбнулся.

Степанка весело смеялся. Только Егорша сидел молчком. Егорша не ходил в школу и одной зимы — непонятно ему, над чем смеются сверстники.

Тепло на сопке, уютно. Воздух светлый — далеко видно. Где-то там, далеко за остроголовыми сопками, — станция и железная дорога. По этой дороге железной скоро уедет он, Степанка, в громадную, чужую Читу. Страшно ехать и интересно.

— Едут! — снова закричал Мишка. Подростки вскочили, как от удара. И верно, в узкой лощине показалась черная точка. Вполне может быть — трактор.

Трактор парнишки видели только в книге на рисунке. Сзади колеса больше, спереди маленькие. На тракторе человек сидит, улыбается. Одет человек, как городское начальство: в шляпе, в белой рубахе с галстуком.

Точка в лощине постепенно росла. Вот она уже стала похожа на букашку. Верно, трактор!

Стремглав кинулись с сопки. Сопка крутая, быстро не всяк побежит. Осыпались под ногами мелкие камешки. Бежали прямо, не разбирая дороги. Только один раз отпрянули в сторону: на серой каменной плите пригрелась большая змея.

Ожил коммунарский поселок. Мужики одергивали рубахи, не спеша доставали кисеты с махоркой, свертывали цигарки. Негоже им свое любопытство показывать и бежать сломя голову к дороге. Бабы — те торопливо подвязывали платки, подтыкали за пояс подолы широких юбок, старались не отстать от молодежи, перекликались возбужденно и радостно.

Усадьба опустела.

У землянок остались лишь древние старухи. Протирали слезящиеся глаза, всматривались в пыльный клубок, катящийся по дороге. Крестились.

— Бегут, будто на пожар… — шамкали мать Никодима Венедиктова. — От мала до велика… Будто Спасителя нашего Иисуса Христа встречать.

— Али Николая Чудотворца, али Матушку Иверскую.

— …Трахтер какой-то. Боюсь я за Кольку. Беды бы не было.

Жена Силы Данилыча хоть и в небольших годах, а здоровья Бог ей не дал, осталась со старухами.

— Ничего, бабушка. В городах давно машины ездиют. И не боятся.

— Много ты знаешь, — сердится старуха. — Те городские, а мы… Насидимся без хлебушка. Хлеб — он пот любит, а не карасин.

Машина резво бежала по дороге. За трактором прицеплена большая телега.

— Смотри-ка! Сам едет и еще телегу везет.

В телеге — пропыленные, улыбающиеся Северька и Никодим. Им трудно сдержать хвастливую радость, и они еще издали стали что-то кричать, размахивать руками.

Трактор остановился на поляне, неподалеку от крайних землянок. Но внутри трактора по-прежнему громыхало, трещало, из трубы шел синий дымок. Потом затрещало еще громче — народ хлынул в стороны. Но грохот внезапно оборвался, с трактора спрыгнул худощавый легкий человек, снял кожаный картуз и громко сказал в оглохшей от шума тишине:

— Здравствуйте, товарищи.

Плыли по лицам растерянные, счастливые, испуганные улыбки. Улыбался даже Алеха Крюков, приехавший навестить дочь и недавно родившегося внука. Будет о чем рассказать Алехе в поселке.

К человеку, который только что сидел на тракторе, подошли Северька и Никодим.

— Это, земляки, Семен. Механик, — сказал Никодим. — Фамилию я запамятовал. Да он вам ее сам скажет. Будет наших мужиков учить ездить на тракторе. Будет жить здесь, пока не обучит. А может, и совсем останется, если мы его женим. Смотри, — по-свойски толкнул он Семена, — сколько у нас девок.

Степанка радовался и тосковал: дома такая интересная жизнь начинается, парни на тракторе будут ездить, а ему — в Читу.

На ночь трактор загнали в сарай, а у ворот поставили часового.

— Гляди в оба. Не баранов пасешь.

На завтра назначили первый выезд трактора в поле.

— Нечего тянуть, — сказал приезжий Семен. — Северька и еще несколько мужиков начнут учиться работать на тракторе.

— Сразу несколько человек будем к машине приучать, — объявил Иван Алексеевич, председатель коммуны. — Глядишь, через год-другой еще трактор достанем…

Но завтра Северьке нашлось другое дело. Поздно ночью прискакал нарочный от пограничников. А через полчаса коммунары-комсомольцы заседлали коней и умчались на заставу. Опять, видно, какая-то банда перешла границу, решили в коммуне.

На погранзаставе народу собралось много. Дело серьезное. Начальник заставы весь в ремнях, при шапке и маузере рубил фразы:

— Контрабандисты обнаглели. Обнаглели вконец. Отстреливаются. Утром большая группа этих негодяев пойдет на нашу сторону. Место нам известно.

На начальнике скрипели сапоги.

— Мы пропустим их на нашу территорию. Тут и задержим. Силы теперь у нас есть. Если завяжется перестрелка — вина не наша.

Снова в эту ночь вернулся Северька в свое партизанство. Будто выпала, откололась эта ночь от давно прошедшего года и вот теперь выкатилась, как завалявшаяся под столом горошина. И не обойти эту ночь, не объехать — прожить надо.

Северька лежит в камнях на склоне сопки. Рядом винтовка, из которой он будет стрелять. А будет стрелять непременно.

Впереди дорога, а еще дальше лунно поблескивает река.

Задача у группы, в которую вошел Северька, несложная. Стрелять по контрабандистам, если кто-нибудь из них прорвется по Тальниковской дороге.

Только не полностью, не целиком прикатилась ночь из давнего года. Прилипло к ней и от нынешнего времени немало. Иначе как объяснишь — нет Федьки рядом. Скорее всего, Федька там, на той стороне.

Северька понял это внезапно и затосковал. Ему стало одиноко, стыло: холодная винтовка лежала рядом, из нее сегодня надо будет стрелять.

Северька подтянул к себе винтовку, положил голову на приклад и закрыл глаза. Ему вдруг привиделся Лучка, рьяно играющий на гармошке. Перед Лучкой вьется рыжий круглоголовый Федька, вьется чертом, ухает и свистит.

Под утро захолодало. Вдоль реки поползла серая пелена — туман. Туман становился все плотнее, и вот ему уже мало места над рекой; туман вспучивался, как перекисшее тесто, вползал в приречные распадки, забивал тальники.

В небе медленно таяли звезды. Стало совсем светло, но ни реки, ни дороги, по которой, возможно, кинутся контрабандисты, не видно. Все придавил туман. Только над сопками воздух чистый и прозрачный.