Около зимовья Касьяна встретили Гришкины собаки. «И Гришка дома», — обрадовался Касьян. Заглянул в загородку, к коню. Сивый, увидев хозяина, заржал, потянулся мордой. Сена у него поубавилось мало, плохо что-то ест коняга. Сивый ухватил хозяина за рукав и всхрапнул. Не поили сегодня, оказывается, Сивого, вот оно что. Внезапно Касьян снова почувствовал беспокойство, как давеча ночью, и уже уверенный, что пришла какая-то беда, открыл дверь зимовья.

После белого зимнего света в зимовье показалось сумрачно, но Касьян сразу разглядел лежащего на нарах Гришку.

— Приболел, что ли?

Гришка высвободил из-под овчинного одеяла руку, приветственно махнул.

— Живот что-то схватило. Я уж заскучал без тебя. Жгет живот.

— А я думаю, чего это твои собаки около зимовья крутятся. Дома ты. Не беда ли, думаю. Ел чего?

— Не тянет меня на еду.

Гришка сегодня, видно, с нар не вставал, печь не топил, выстыло зимовье. Маленькие окошки побелели совсем, оплыли льдом, в углах зимовья явственно иней выступил.

Касьян скинул понягу с привязанными к ней пышнохвостыми белками — дощечка глухо стукнулась об пол, — сбегал за дверь, принес охапку тяжелых лиственничных дров, достал из угла желтую, скрученную трубку бересты. Через полчаса в зимовье повеселело от тепла, повеселел и Гришка. Улыбался, показывал почерневшие зубы.

— Живот ночью схватило — хоть матушку-репку пой. Один. Сейчас-то вроде и не болит, но муторность какая-то в теле.

Касьян рад, что с Гришкой все в порядке. Живот у него и раньше схватывало, еще в прошлом месяце, в начале промысла, но спарщик ночь постонал, а через день уже в тайгу вышел.

— Пройдет, Гришка, все пройдет.

Касьян принес колотого льда, засыпал в чайник.

— Сейчас варево какое соорудим. Чай гонять будем.

— Покрепче.

— Покрепче сделаем, чтобы скулы сводило. У тебя зубы черные, видно, от чая?

Гришка любит чай густой, черный. Если Гришке доверять чай заваривать, так через пару недель пришлось бы пустую воду гонять. Поэтому Касьян прижимал спарщика с заваркой, в своем мешке ее хранил. Но сегодня — пусть Гришка потешится, отведет душу.

Когда чай согрел тело, распарил душу, Гришка спросил:

— Блудил, что ли?

— Соболишко увел. Чуть не с обеденного времени за ним бежал. И только седин утром взял.

Чай к разговорам настраивает.

— Интересное это дело — за соболем бежать. Вот привяжи, к примеру, за веревку три червонца, тащи их впереди меня и заставь за ними гнаться по снегу целый день да ночевать у костра — не побегу. Пропади они пропадом. А за соболем бежишь. Духу уже нет, а бежишь. Хотя соболю этому красная цена — три червонца, а то и того меньше.

Касьян с Гришкиными словами согласен, улыбается в трепапую бороду.

Зимний день короток. Пятый час, а тени плотно набились в зимовье. Охотникам друг друга уже не углядеть, только видно, как вспыхивают и медленно засыпают зрачки самокруток. Касьян лениво встал с нар, нашарил на столе лампу — в лампе керосин булькнул, — подвернул фитилек повыше, чиркнул спичкой. Тени отодвинулись, спрятались под нары.

— Ну и звероватый же у тебя сейчас вид, — хохотнул Гришка.

Касьяну до этого дела мало. Вид как вид. Староват, правда, для своих лет Касьян. В феврале только тридцать шесть будет, а сейчас все пятьдесят дать можно. Клочкастая, будто недолинявшая, борода. Кожа на щеках потемнела — поморожена малость. Лицо худое, в жестких складках. И сам худой, поджарый. Охотник и должен быть поджарым — бегать легче.

— С таким видом раньше на горбачей охотились, — поддразнивает Гришка.

«Пусть его веселится, — думает Касьян, — с таким спарщиком не скучно».

Был раньше в Сибири промысел на горбачей. Горбач — не зверь, а человек, с золотом ли, с пушниной ли выбирающийся из тайги к жилью. На узких тропах караулили горбачей отпетые мужики. Хорошо жили такие охотники, справно. Дома имели большие, животины во дворе много. О ремесле своем помалкивали. Но в деревне занятье свое не скроешь. Некоторые из таких охотников в торговлишку пускались, на церковь деньги жаловали.

— Одного вот такого мужика спрашивают, — не унимается Гришка, — бельчонку стреляшь? Тот отвечает: попадат — стрелям. А соболишек стреляешь? — Попадат — стрелям. Ну, а людишек стреляшь? — Не знашь, а болташь.

— Чего это ты разговорился? — Касьян придвинул лампу на край стола, подкрутил фитиль. Клинышек огня вырос, высветил Гришкино лицо.

— Болит у меня снова, — выдохнул Гришка. — Рвет живот.

Касьян и сам заметил что-то неладное в Гришкиной болтовне, торопливость какая-то, что ли. Он подошел к спарщику, сел на нары. Лицо у Гришки заострилось и не черное теперь, а пепельное.

— Где болит? Тут? — Касьян хотел положить руку на Гришкин живот, но тот боязливо оттолкнул ее.

— Не тронь.

— Может, грелку соорудить? — спросил Касьян.

— Давай. Хоть что давай. А лучше бы водки выпить. С солью.

Где ее взять, водки… Брали они с Гришкой в тайгу бутылку спирта, так в первый же день и выпили ее. В тайгу брать водку смысла нет: не промысел будет — пьянка. Мужики пока всю водку не выпьют — от зимовья ни ногой. Дело проверенное.

Касьян отыскал под нарами пустую бутылку, вытер ее шершавой ладонью, погрел у огня. Теперь можно и кипяток наливать.

Поздно вечером Гришке совсем худо стало: хоть криком кричи. Потому что боли в животе, видно, нестерпимые были. А ночью рвать Гришку, как после сильного перепоя, начало.

Касьян тоже всю ночь не спал, сам мучился, как от зубной боли. Топил печку, грел воду и бутылку с той водой к животу спарщика прикладывал.

Касьяну самому хоть вой. Жилье — два дня пути. Побежишь в деревню за помощью: на кого Гришку оставишь? А как о беде сообщить?

Тяжко Касьяну Гришкины стоны слышать. Легче, казалось, самому болеть. Касьян садился к печке, недвижно смотрел на огонь. Таяла, стекала по лиственничным поленьям смола, и языки пламени слизывали ее торопливо, жадно. Метались по закопченным стенам зимовья рыжие всполохи. Плыл к потолку едучий дым Касьяновой самокрутки. Стонал, вскрикивал на нарах спарщик Гришка Елизов.

На дворе завыли Гришкины собаки. Тягуче, утробно.

— Смерть мою чуют, — прохрипел Гришка из темного угла.

— Не болтай, — сердится Касьян.

Воют собаки. Касьяну невмоготу сидеть. Выскочил под звезды, на мороз. Пинками разогнал воющих собак. Собаки отскочили под черные деревья, ощетинив загривки.

Шумит ветер над деревьями. Перемигиваются звезды. Холодно, пустынно. На многие часы хода нет людей кругом. Сколько раз, без счету, ночевал Касьян в тайге один, а не было ему так одиноко никогда.

Касьян походил вокруг зимовья, — снег под ногами скрипит по-ночному, жестко, — остановился в раздумье, взял прислоненные к стене зимовья подбитые камусом лыжи. Осмотрел свою пару, потом Гришкину: ничего, крепкие еще лыжи.

Больше часа Касьян был во дворе, стучал молотком, пилил что-то. Вернувшись в зимовье, сел на нары, расстегнул крытую сукном куртку — разогрелся в работе.

— Чего ты там делаешь? — Гришка кривит лицо, дышит тяжело.

— Волокушу. К жилу тебя повезу.

— Не проехать с волокушей в Чанингу.

— Сам знаю. В Беренчей поедем. По ручью.

В Чанингу, заимку, где живут Касьян Сокольников и Гришка Елизов, с волокушей действительно не проехать. Добираться туда через кочкастые болота, через хребты. С лошадью, когда она под вьюком идет, — полный день пути. Да и незачем туда с больным человеком ехать: ни врача там, ни рации. Восемь домов всего в Чанинге. А новых домов уж лет сорок не строят. Бросать дома бросают, а строить — такого нет.

Выбираться — так в Беренчей, село по сравнению с Чанингой большое. Домов пятьдесят. Фельдшерский пункт есть. А сам фельдшер не справится — врача всегда по рации из района вызвать можно. Дорога туда хоть и дальняя — два дня пути, — но зато по льду ручья, а там по реке. Не тряхнет. А потом по дороге брошенная деревня будет. Но в деревне той один дом жилой есть, будет где передохнуть.