С лордом Чарльзом Бересфордом мы обычно встречались в Портсмуте. Мы очень гордились знакомством с ним, но за это приходилось расплачиваться, потому что перед встречей наши волосы всегда завивали накануне вечером на папильотки; их закручивали так туго, что было больно. Зато как красиво выглядели волосы на следующий день! Тогда нас обычно одевали в чистые матросские платьица, которые приносили после стирки с застегнутыми крючками, к большому раздражению няни, иногда платья садились после стирки. Хотя я в детстве была стройной, платье врезалось мне в тело, и я почти ничего не могла есть. Конечно, il faut souffrir pour être belle[2], но страдать мы начали рано. Помню один обед, который стал для меня мучением, потому что я хотела баранью котлетку, а талия не позволяла; я страдала от разочарования и боялась забыть произнести молитву после еды.

К нам часто приезжал седьмой лорд де ла Варр с женой. Он был веселым, обаятельным и очень славным. Его вдова, Констанс, – известная писательница, а ее дочь, Маргарет Сэквилл, чье стихотворение я привожу в начале этой главы, – большой и признанный поэт. Не могу я забыть и приездов в Ньюлендс и Ритин нашей кузины, Аделаиды Тейлор.

Дочь третьего лорда Хедфорта, изящная, очаровательная и преданная, по-прежнему посещает меня каждый год в Ла-Напуле.

Большим другом и поклонником моей матери был Уильям Гладстон; он любил слушать, как мама поет «Носить зеленое» так, как умела петь только она. Мы довольно часто ездили в Гаварден-Касл, и я, не кривя душой, могу признаться, что мистер Гладстон стал моей первой любовью. Он почему-то никогда не казался мне старым; и он, и миссис Гладстон умели очаровывать детей. Однажды, после того как я бесстыдно флиртовала с пожилым джентльменом, я храбро попросила их фотографию, которую мне тут же и подарили. Они оба подписали ее; я храню ее по сей день и люблю смотреть на две почтенные фигуры, сидящие бок о бок. Хотя это всего лишь фотография, она передает грусть самого нежного и трогательного из всех шедевров – «Портрета матери» Уистлера.

Когда мне было лет шестнадцать, Пэтси, папуля, Шила и я поехали во Флоренцию. Мы с Шилой должны были учиться итальянскому языку и пению. Присматривать за нами должна была Поски, наша гувернантка, а Пэтси и папуля посещали галереи и церкви. Папуля развлекался тем, что делал превосходные копии шедевров, которые ему особенно нравились в галерее Уффици и других. Милый старый Болтон (правда, тогда он был довольно молодым камердинером моего отца) носил туда-сюда мольберты и кисти; положа руку на сердце, не думаю, что такое занятие способствовало его любви к итальянской живописи. Подобно сэру Фредерику Понсонби, папуля умел копировать старых мастеров так точно и хорошо, что только специалист мог сказать, что перед ним не оригинал.

Меня прослушивал Вануччини, тогда знаменитый во Флоренции оперный дирижер. Он сам взялся учить меня и заложил основы всего, что я знаю о пении. Он оптимистично отзывался о возможностях моего голоса и сказал моему отцу, что готов заниматься со мной бесплатно, если я пообещаю прилежно учить итальянский и французский языки и стану певицей. Конечно, я пришла в восторг; я родилась с любовью к пению и актерской игре, и мой милый, полный воодушевления учитель был вполне уверен, по моде тех дней, что сумеет сделать из моего меццо-сопрано чистое, красивое сопрано. Впереди меня ждали радость и восторг; меня опьяняли видения, как я исполняю арии Эльзы, Елизаветы, Маргариты или других таких же красивых и несчастных героинь. Я была не вполне уверена, хочу ли больше быть белокурой, хрупкой и болезненной (но выносливой) или смуглой, страстной и загадочной, как Далила; часто я не сомневалась, что сумею исполнить любую партию под шумное одобрение потрясенного и восхищенного мира.

Женщин часто обвиняют в том, что они не умеют вести хозяйство; по-моему, они такие же плохие экономисты, какими часто бывают мужчины. Зиму мы прожили в отеле, название которого я совершенно позабыла. Я поняла, что наше пребывание в Италии обошлось отцу в целое состояние, но он пошел на все ради меня, потому что Шила тогда была слишком мала, чтобы получить от происходящего какую-то пользу. В приступе альтруизма я втайне решила помочь «уменьшить расходы» тем, что буду пить простую воду, а не воду из бутылок. В те дни санитарные нормы в Италии соблюдались еще хуже, чем сейчас… В результате я заболела брюшным тифом. Как только стало возможно, меня увезли домой, в Англию, выздоравливать – все надежды на карьеру на оперной сцене утонули в стакане воды!

Начиная с того времени я жила в основном в Ритине или Ньюлендсе. Между уроками жизнь скрашивали соблазнительные развлечения, например приезды людей, знаменитых в большом внешнем мире. Война как будто отбрасывает детство на сто лет назад. Неужели было время, когда все выглядели веселыми, счастливыми, довольными и сравнительно преуспевающими? Гости с удовольствием приезжали в Ритин и Ньюлендс. Теплый прием и благодарные зрители ждали всех обладателей яркой индивидуальности и известности; остроумие, умение поддержать разговор, беззаботность и доброе товарищество значили для нас гораздо больше, чем толстые кошельки или длинные родословные.

Хорошо помню одного человека, который часто приезжал в Ритин, чтобы повидаться с матерью. Благодаря ее красоте, живому и дерзкому уму и неизменному обаянию она не знала недостатка в преданных поклонниках. Многие из них превращались почти в ее рабов. Тот человек, о котором я говорю, был галантен и добр; он хорошо пел. По-моему, именно он впервые пробудил в моем сердце… нет, не любовь, а мысль о любви, своего рода тайный восторг, который так часто испытывает юная девушка перед тем, как влюбиться в любовь. В такой период она часто делает глупости и поступает порывисто, но почти никогда не совершает неправильных поступков, потому что у нее нет такого желания и нет понимания реальности: она еще не разбужена. Счастлива девушка и счастлив ее муж, если он первым открывает ей глаза на подлинный смысл жизни и любви, и делает это ласково, чутко и нежно.

Помню, я думала, как приятно было бы, если бы меня полюбил такой большой, сильный, благородный мужчина, настоящий джентльмен. Как-то я сидела рядом с ним на солнце, когда меня позвала мать. Он подхватил меня на руки вместе со стулом и понес к ней. В другой раз, когда он был у нас, мы с ней начали играть в прятки. Мы прятались в углу между старыми замковыми стенами и издавали заунывные крики, как привидения. Он нашел нас, взял меня за руку и привлек к себе. Позже я часто вспоминала то, что для него было всего лишь детской игрой, и гадала, почему он отпустил меня.

На день моего рождения он подарил мне кулон в виде сердца из лунного камня, окруженного бриллиантиками; кулон висел на тонкой золотой цепочке. Одним из самых горьких воспоминаний моей юности до помолвки стал приказ матери вернуть ему подарок. Мне невыносима была мысль о том, что придется возвращать кулон самой; я поручила задачу старому дворецкому.

Не думаю, что тот человек был влюблен в меня; скорее всего, он никогда не любил меня в полном смысле слова. Однако в мой первый и единственный лондонский сезон я часто его встречала. Я знала, что денег у него нет и что мне ни за что не позволят встречаться с ним, тем более выйти за него замуж. Так я ему и сказала. Он ответил, что его это нисколько не волнует: «Вы расцвели и вольны сами выбирать, и я буду видеться с вами, когда смогу».

Храбрые, но тщетные слова; воинственные, глупые слова юнца, от которых сердце бьется чаще даже теперь, много лет спустя.

Я снова встретилась с ним уже после свадьбы, в ресторане. Он спросил:

– Княгиня, когда я могу приехать и повидаться с вами?

Я смерила его надменным взглядом:

– Простите, но я остановилась в отеле и никогда не знаю, когда я буду дома.

Банальный предлог, который похоронил мой первый роман. Больше я его не видела; вскоре он умер в Южной Африке.