Чтобы угодить свекру, я старательно учила родословные самых знаменитых жеребцов и кобыл. Я говорила: «Какой славный жеребенок! Не сомневаюсь, что его отец – Ураган, а мать – Краса Плесса». Иногда, по удачному совпадению, я оказывалась права; тогда все улыбались и говорили: «Да, ваша светлость». Я люблю лошадей, как люблю людей, но никогда не понимала ценности родословных. Для меня пытаться запомнить предков и родственников – как людей, так и скаковых лошадей – не менее трудно, чем попытка понять Афанасьевский Символ веры. Так, при написании воспоминаний мне труднее всего было запомнить, кем именно были мои прадеды и прабабки. К счастью, мне необходимо все помнить только до тех пор, пока имена не появляются на странице книги. Потом я, как и мои читатели, сразу обо всем забываю.

Рождество мы почти всегда встречали в Плессе, что было совсем не похоже на Рождество дома. Мы пели красивые немецкие рождественские песни, но у нас не было ни хлопушек, ни сладких пирожков, ни рождественского пудинга. Позже я обычно выписывала все необходимое из Англии и устраивала небольшой, «камерный» праздник у себя в комнатах, приглашая свою горничную-англичанку и камердинера мужа – англичанина. Если бы я попробовала сделать так при немецкой родне, они бы подумали, что я пытаюсь подорвать прусскую государственность.

В Плессе служили многочисленные Oberförster, или старшие лесничие; они носили красивую зеленую форму. В определенные дни их приглашали к обеду, который накрывали в огромной большой столовой. Никогда не забуду первый раз, когда стала тому свидетельницей. Я любовалась живописными костюмами лесничих, но муж предупредил меня:

– Не показывай удивления, дорогая девочка, когда увидишь, как они сплевывают в миски для ополаскивания пальцев!

Я подумала, что он, как говорят мои сыновья, морочит мне голову, но потом, к своему ужасу, увидела, как они отпивают воду с мятой, которую подают в специальных мисках для полоскания пальцев, полощут горло и сплевывают жидкость назад; меня едва не стошнило! Мне показалось, что этот отвратительный обычай существовал по всей Германии. Сейчас дело обстоит гораздо лучше, но даже в чистом Мюнхене еще можно видеть объявления о запрете плеваться в общественных местах. Соответствующие распоряжения местных властей висят во всех магазинах: Nicht auf dem Boden spucken[3]. Наверное, это неплохо, но при виде подобного объявления в кафе, молочной или продуктовом магазине как-то пропадает аппетит.

Мой второй сын Лексель, которому сейчас двадцать два года, напоминает: когда ему было пятнадцать, из-за этой отвратительной привычки его почти каждый вечер мутило, если приходилось оставаться в загородном доме его дяди Болько, Ронштоке, в Силезии. Там господствовали старинные обычаи. Перед каждым гостем ставили уродливую миску из синего стекла, внутри которой стояла синяя стеклянная же стопка. В конце трапезы гости и хозяева добросовестно и шумно следовали традиции. Затем все переходили в гостиную и, перед тем как подавали кофе, родственники шумно и смачно целовались, в то же время желая друг другу:

– Mahlzeit![4]

Отвратительная привычка целоваться, к счастью, почти отмерла, но во многих семьях среднего класса она еще в ходу. Особенно она распространена, если кто-то входит в комнату, где едят, или встает из-за стола до окончания трапезы и желает всем приятного аппетита. Такой же обычай есть у датчан; там не сказать в таких обстоятельствах Vel bekomme считается очень грубым.

Лексель добавляет, что, каким бы ужасным ни было полоскание горла в столовой, по крайней мере оно немного смягчало ужасный обычай целовать людей, чьи губы и бороды пахнут обедом! Правда, Лекселю никогда не нравились многочисленные объятия; еще в детстве он однажды наотрез отказался целовать руку даже императора.

Куда больше мне нравились те редкие годы, когда мы праздновали Рождество в Фюрстенштайне. Праздники проходили очень радостно и казались почти священнодействием: вместе с нами Рождество встречали все наши охранники, слуги и их домочадцы. Мы готовили подарки для всех и с особой радостью подбирали каждому то, что ему подходило. К нам часто приезжали мои друзья из Англии и помогали нам; в то время все были свободны и счастливы. Вот одна из самых приятных сторон жизни в Германии: по праздникам соблюдается полное равенство между князем и крестьянином.

Замок Фюрстенштайн занимает великолепное положение: он стоит на большой остроконечной заросшей соснами скале высотой в двести с лишним футов с юго-западной и северной сторон. Оттуда открывается вид на огромные просторы, занятые лесами, озерами и широкими полосами равнин, которые уходят вдаль, к Силезским горам. Некоторые комнаты в самом старом крыле дворца буквально вырублены в скале. Чтобы попасть в замок, к нему следует подъезжать с востока и пересечь большой каменный мост, переброшенный через реку. Река течет далеко внизу, на дне глубокого оврага. Дорога, ведущая в замок, вьется по склону; после каждого поворота путешественникам открываются завораживающие виды, от которых захватывает дух.

Замок находится вблизи западной границы Силезии, где она соприкасается с прежней границей с Богемией, в живописной горной стране, которую в Германии называют Судеты. Изначально на том месте располагалась крепость, окруженная рвом с водой, и Burgwarte[5]; ее примерно в 1292 году воздвиг с целью защиты границ герцог Болько I Лёвенберг-Швайдниц. Но в те дни крепости часто переходили из рук в руки; спустя какое-то время замок перешел во владение рыцаря Конрада I фон Хохберг-Гирсдорфа, основателя династии Фюрстенштайн; по сей день замок находится во владении его потомков.

От главных парковых ворот открывается превосходный вид на липовую аллею, которая ведет к башням по обе стороны моста; гости проходят внешние и внутренние дворики, засаженные пестрыми цветами, и подходят к главному входу в замок.

Фюрстенштайн нельзя назвать уединенным местом; там невозможно гулять по зеленой траве вдали от слуг. Приходится постоянно проходить мимо охранников с мушкетами, а на крутых террасах почти всегда трудятся пожилые работники; они поддерживают безукоризненный, хотя, на мой взгляд, слишком строгий порядок. Там не найти уголков, заросших розами не вполне определенного сорта, над которыми порхают бабочки и жужжат пчелы. Если не считать лесов, деревья и кусты в Германии высажены ровно, как по линейке: и клены, и сирень, и все остальное. В конце зимы, когда бедняжки думают, будто всем все равно, они начинают расцветать, но все дрожащие зеленые веточки безжалостно срезают. Им приходится расти, жить и цвести по правилам. Многие немецкие сады и парки напоминают чопорную маленькую Гретхен в накрахмаленном фартуке, с опущенными глазами, в белых чулках и черных сапожках, с множеством косичек на голове. Такие сады напоминают папоротники, которые всегда кажутся мне очень правильным растением: ни цвета, ни запаха, ни тайны – настоящие ханжи растительного мира! В Фюрстенштайне мне всегда было особенно одиноко – наверное, во многом из-за того, что замок находился в чужой стране. Если бы только там были симпатичные, простые сельские соседи, а не завистливые и узколобые сплетники и сплетницы, я чувствовала бы себя там совсем по-другому. В лунные ночи я любила бродить по террасам одна; потом поднималась по ступенькам, слушая звучание немецкой речи и вдыхая запах сигар… Журчание реки в долине отдаленно напоминало прибой на озере в Ньюлендсе, когда волны вечно набегают на берег, одна за другой!

Повторяю, раздражала меня и тамошняя парадность. Много лет мне не разрешали ездить в автомобиле; на вокзале меня всегда ждала парадная карета с форейторами и егерями на запятках. В Плессе и Фюрстенштайне у парадного входа всегда дежурил нарядный лакей в заломленной на затылок шляпе, с высоким серебряным посохом. Он подавал знак слугам о чьем-то приближении, взмахивал своим посохом и салютовал, как заправский тамбурмажор. Про себя я называла его Гаем Фоксом.