В том году я была на премьере «Манон» Массне в Ковент-Гардене. Пела Мэри Гарден; она выглядела идеальной героиней. В июле я познакомилась с молодым герцогом Адольфом Фридрихом Мекленбург-Стрелицким на ужине, который Шила и Бендор устроили в честь герцога и герцогини Коннаутских, их дочери, княгини Маргарет, кронпринцессы Румынии, и Текских. Кажется, тогда молодой фон Стрелиц не останавливался в Гровенор-Хаус, хотя в августе он провел неделю в Каусе с Шилой и Бендором у них на яхте.

Я пела на многочисленных благотворительных концертах, а в середине июля председательствовала в германском киоске на огромном благотворительном базаре в помощь детской больнице на Ормонд-стрит; в совет директоров больницы входит сэр Джон Мюррей, мой замечательный издатель; вторым вице-председателем является лорд Уоррингтон. Пришли королева Александра, наша патронесса, и целая толпа членов королевской семьи. Мой киоск, украшенный маргаритками, все признали самым привлекательным. Кайзер прислал мне на триста фунтов дрезденского фарфора. В первый день киоск обступила целая толпа; у меня ушло больше часа, чтобы добраться туда от входа в парк. В Англии у меня всегда была, что называется, «хорошая пресса». Более того, во все времена английские газеты и журналисты вели себя по отношению ко мне по-рыцарски и всегда мне помогали. Английские журналисты проявляли любопытство, но никогда не вели себя нагло и никогда не публиковали полуправды, чем грешат некоторые американские журналисты – за это их не любят. Перед благотворительным базаром мое имя часто появлялось в газетах в рекламных целях; любопытство публики разгорелось, и в результате мне устроили очень теплый прием, который и смутил меня, и порадовал своей английской непосредственностью.

21 июля родилась Урсула, первый ребенок Шилы; естественно, они с Бендором предпочли бы мальчика, но девочка была такой милой и хорошенькой, что они быстро забыли, что хотели наследника.

Мы поехали в Ньюлендс, а оттуда – в Каус. Устроили пышный прием, на котором присутствовали кронпринц и кронпринцесса Румынии, Эллен Килмори, герцог Фрэнки Текский и генерал сэр Артур Пэйджет. Мы несколько раз ходили на новой яхте кайзера «Метеор». Она нас весьма разочаровала.

9 августа мы посетили коронацию короля Эдуарда в Вестминстерском аббатстве. Мы сидели в отдельной королевской ложе, которая была заполнена гостями, но я запомнила только Софию де Торби. Ради такого исторического события я надела свое любимое синее платье со шлейфом из золотого шитья, тиару с бриллиантами и бирюзой и, конечно, все мои ордена. Пэтси была в белом, в высокой тиаре с бриллиантами и жемчугами.

Осенью мы устроили несколько приемов как в Фюрстенштайне, так и в Плессе. В октябре в Плессе состоялся довольно забавный семейный прием в честь молодого кронпринца Вильгельма Прусского, который, уходя, разразился плохими виршами и написал в книге для гостей:

Стихи свидетельствуют скорее о вежливости, чем о поэтическом даре; как показали последующие события, их нельзя назвать правдивыми.

Хотя я часто виделась с кронпринцем в Берлине, по-настоящему я ничего о нем не знала, так как тогда он посетил нас впервые. Ему было всего двадцать лет. Чтобы лучше понимать последующие события, думаю, стоит вспомнить то, что происходило во время его визита. Это дает ключ к пониманию характера кронпринца и сказывается на важных событиях, которые сыграли свою роль в истории. Вот что я тогда записала в дневнике:

«18 октября 1902 г., Плесс

Кронпринц приехал в половине второго. Это высокий светловолосый мальчик с умными глазами и лбом и довольно слабым подбородком. Его рот не свидетельствует о силе характера (сейчас), у него длинный нос. Он очень мил, держится со спокойным достоинством. Проявляет большой интерес к жизни, в основном к ее активной стороне; его молодость и душа бунтуют против ограничений, которые накладываются на каждый самый мелкий его поступок. За обедом он насмешил меня, сказав: „Я очень люблю Англию и злюсь, потому что мне не позволяют поехать туда сейчас с отцом и побывать на коронации; но отец больше меня туда не пустит[20], потому что, по его словам, я слишком много флиртовал. А мама пришла в ярость, когда я показал ей галстук и пояс, который связали мне какие-то английские дамы“».

Я посочувствовала бедному кронпринцу. Ведь я и сама часто чувствовала себя туго перевязанным пакетом, который лопается изнутри! Думаю, он инстинктивно это понимал, потому что много откровенничал со мной. На том этапе его жизненного пути он хотел найти всего лишь кого-то, кто его понимает; он лучился молодостью и силой; поэтому мы решили не устраивать официального приема и пригласили нескольких из его молодых близких друзей из Бонна, где он тогда учился в университете. Я пела; мы танцевали; играли в игры и вели себя как дети – хотя многие из нас в то время в самом деле были детьми. Однажды кронпринц передал мне слова его адъютанта: тот считал, что кронпринцу не следует столько танцевать со мной. С кем же ему следовало танцевать? С другими юношами! Я очень разозлилась и сказала бедняге, что ему не следует позволять адъютанту говорить такие вещи. Подобные замечания еще допустимы, если бы речь шла о какой-нибудь «даме» в Винтергартене[21], но совершенно неприемлемы, когда речь идет обо мне. В глазах юного принца полыхнул настоящий огонь; он прищурился и сказал: «Знаю». Я считала, что третьеразрядный придворный должен знать свое место! В конце концов, он имел дело не только с немецкой княгиней, но и с английской знатной леди!

Когда кронпринц уезжал, мы проводили его из Плесса до самого Бреслау в нашем частном поезде, где и поужинали. У меня ужасно разболелась голова, и я прилегла в купе для адъютантов. Ложиться в своем купе мне не хотелось, так как его мы предоставили в распоряжение кронпринца. За ужином мы хорошо поговорили; я поняла, что кронпринц по-настоящему умен и обладает широким кругозором. Вот что я записала в дневнике:

«Он много думает над каждым вопросом и во многом разбирается. Он не склонен принимать за чистую монету все, что ему говорят. Он обладает широкими взглядами даже в вопросах религии, что меня удивляет, поскольку императрица – строгая лютеранка, а кайзер даже верит в вечное проклятие! Сегодня утром я получила от него письмо; оно такое милое и юношеское, что я должна привести его здесь полностью. Наверху страницы он собственноручно нарисовал большую маргаритку.

Его английский в те дни был поистине очень плох.

„Дорогая княгиня Дейзи!

После нашей вчерашней приятной поездки на поезде у меня возникло чувство, что я должен Вам написать. Не могу передать, как мне понравилась наша беседа, и было так мило с Вашей стороны выслушивать весь вздор, который я нес. Надеюсь, Вы не слишком заскучали. Вы оставили свой Taschentuch[22] (не знаю, как по-английски) в купе, поэтому, по примеру брата[23], я спрятал его в карман… Пожалуйста, напишите, как называются Ваши духи. Они мне очень нравятся, а аромат от Taschentuch продержится не дольше двух недель. Не забудьте фото!

Вечно Ваш, В.“».

За письмом последовала открытка, также с подписью «Вечно Ваш».

Получив письмо и открытку, я выждала несколько дней, а потом написала кронпринцу милое, довольно разумное письмо, в котором советовала ему так не поступать:

«Дорогой сэр!

Должна просить Ваше императорское высочество простить меня за то, что не ответила на Ваше очень милое и любезное письмо раньше, мне не терпелось написать, что я думаю, но я несколько дней обдумывала ответ. Не сердитесь на меня, но Вы так понятливы, что, полагаю, Вы простите меня и, может быть, оцените мою смелость. Я не напишу Вам названия моих духов, потому что уверена: Вы уже узнали название у кого-то другого, а мой носовой платок лежит в ящике комода со столькими другими платками, что Ваше императорское высочество не в состоянии отличить, где чей! Это не грех с Вашей стороны, это даже не флирт (вы сами написали, что Вам не позволяют ехать в Англию, потому что Вы там флиртовали). Это не совсем правда. Вы очень молоды и не совершаете никакой ошибки; многие завидуют Вашему обаянию; надеюсь, Вы сохраните свое юношеское очарование еще много, много лет. Как и некоторые иллюзии, ибо, когда иллюзии нас покидают, земля кажется очень голой и очень холодной.