– Чему учить? Чему?!

– Как быть рабыней. Я тебя вышколю или…

– Или что?

– Или сломаю.

Услышанное окатом ледяной воды проносится по венам, этого не может быть, не так, не со мной точно.

– Я не ваш товар! Я не ваша рабыня!

– Скоро ты будешь думать и говорить иначе.

Он нажал на ручку двери, а мне стало страшно, что я снова останусь одна в этой темноте.

– Стойте! Пожалуйста, скажите, как вас зовут?

– Для тебя я Хозяин. Или Господин. Я даю тебе право выбора, как ты можешь меня называть, – пробасил своим низким голосом и вышел за дверь. Я услышала, как щелкнул замок. Мой похититель закрыл меня на ключ, я снова оказалась одна голая в этой кромешной тьме.

Я не помню себя до десяти лет. Так, только обрывками мелькает церковь. Мать часто туда ходила, и все, что я о ней помню, – размытый, нечеткий образ.

Я не знаю своего происхождения и места, где родился. Вероятно, это было слишком неважным и быстро стерлось из памяти, сменившись чем-то иным.

Мое самое раннее детское воспоминание – это кровь, грязь и тухлый отвратный запах, от которого хотелось содрать с себя кожу и провариться в спирту.

Мне было десять, когда меня поймали на улице и затолкали в фургон, ударили с размаху по лицу и вкололи какую-то дрянь, после которой меня вырубило на несколько часов. Или дней, потому что, когда я пришел в себя в фургоне, там уже были другие дети. Много. Много детей.

Было похоже, что мы пересекали границу, потому что совсем скоро я впервые услышал другой язык, много разных языков.

Иврит, турецкий, русский и арабский. Тогда я не понимал ни одного из этих языков, но на них говорили другие дети, которых мы подбирали по пути. Маленькие, от четырех до двенадцати лет. Мальчики и девочки с разным цветом волос и глаз. Большинство из них спали, но некоторые просыпались и начинали скулить, ходили под себя, или их просто тошнило от страха.

Мне тогда впервые показалось, что я попал в ад, но я ошибся. Это было чистилище, настоящий ад был впереди.

Мы ехали шесть или семь суток с небольшими остановками и пересекли несколько границ. Я не знал, где мы находимся и куда нас везут. За рулем был водитель, рядом с ним охранник, а еще один в кузове.

Я проснулся быстрее всех, но не подавал виду, быстро поняв, что это сыграет со мной злую шутку. Я притворялся спящим, наверное, где-то видел такое в фильме, и, пожалуй, это меня спасло. Я бы не справился ни с одним из этих взрослых мужиков.

Нас не кормили и не выводили в туалет, потому уже на вторые сутки в фургоне стоял просто отвратительный смрад от испражнений, но, кажется, это не волновало этих упырей.

Они общались на языке, который был мне непонятен, и я чувствовал себя тупицей. Я ориентировался только по их интонации и еще увидел, что у охранника по имени Сулейман есть настоящий пистолет. Это усмирило меня, и я решил подождать еще немного до момента, пока смогу сбежать.

К сожалению, другие дети не понимали этого. Они приходили в себя, начинали плакать. Тогда охранник из кузова колол им какую-то гадость в руку, от которой они закатывали глаза и отключались.

Я до сих пор помню одну девочку, ей было лет восемь. Ее звали Сурия. У нее были голубые глаза и темные волосы.

– Выпустите! Выпустите, выпустите!

Я не знаю, что с ней было, вероятно, эта химия на нее не действовала, потому что Сурия все никак не могла угомониться. Она все время просилась к маме. Пищала, кричала, плакала.

– Заткнись!

– Помогите! Выпустите, откройте дверь! Мама, мамочка! МАМА!

В какой-то момент девочка начала задыхаться, и я впервые увидел истерику. Она боялась и хотела выйти, барабанила по дверям.

– Как ты меня уже достала! Кемаль, останови! – сказал Сулейман, сидящий впереди рядом с водителем.

– Времени нет, мы и так не успеваем. Хамит будет недоволен, он срежет цену!

– Останови, сказал! Покурим.

Тогда они остановились среди ночи в какой-то безлюдной пустыне.

Сулейман вышел из машины, вытащил Сурию из фургона и закрыл дверь. Как я ни старался, открыть ее не смог, а после я услышал приглушенные звуки. Это была Сурия. Она сначала пищала, потом кричала, а после просто начала выть.

Водитель Кемаль и Анхар, который был в фургоне, вышли курить, но охранника с пистолетом я не видел.

Минут через десять Сулейман вернул Сурию в фургон. В разорванной одежде и с разбитым носом, красными искусанными губами. Она и правда больше не истерила, а просто крупно дрожала и была вся в крови.

– Кто-то еще хочет поплакать, детки? – пробасил Сулейман, потирая черную густую бороду и окидывая нас всех диким взглядом. Я его не понял, но мы все замолчали, точно перепуганные щенки. Я сцепил руки в кулаки от злости и осознания, что сбежать будет сложнее. Они сильнее меня, я слишком маленький и слабый. Я не смогу справиться ни с одним из них, и главное: они нас не ценили. Ну, не больше, чем товар. Тогда же понял, что такое товар. Товаром были я и все эти дети.

Эти твари ехали через границы, ничего не боясь, и никто ни разу наш фургон не проверял. Уже позже я узнаю, что их проводили. Это все было договорено, они называли это “золотой дорогой”.

Мы продолжили ехать, Сурия всю ночь тихо скулила. Утром я отдал ей свой кусок сухаря с водой, который нам выдали, но она не взяла. Охранники запретили к ней прикасаться и хоть как-то ей помогать. Сурия мелко подрагивала, я укрыл ее куском какой-то ткани, которую нашел в углу фургона.

К полудню эта девочка притихла. Я подумал, она спит, и она правда уже спала. Мертвенным вечным сном. Сурия умерла. Под ней осталась огромная лужа крови. Это он с ней сделал. Этот шакал. Сулейман.

Потом они долго ругались, Кемаль отчитывал Сулеймана, но в конечном итоге Сурию они оставили на обочине и просто продолжили путь. На дно фургона они бросили какую-то тряпку, чтобы прикрыть ею кровь.

Я заплакал тогда от страха, меня стошнило от отвращения. Эти чувства еще не сдохли в то время, но довольно быстро от них не останется и следа.

Тогда я был восприимчивым десятилетним ребенком, от которого впоследствии система не оставит ничего.

Ни жалости, ни страха, ни даже брезгливости. Они затрут мне не только память, но и выкроят из меня то, что хотели видеть перед собой.

***

Мы должны были сдохнуть по пути, потому что ехали без остановки почти семь суток, но все же большинство из нас выжило. Мы были товаром, а у товара есть срок годности, потому нас подкармливали, давали воду, особенно после того, как четверо детей потеряли сознание, а у одного ребенка случился приступ эпилепсии.

По приезде Анхар, Кемаль и Сулейман отвели нас в какой-то амбар и раздели, выстроили в ряд, словно животных. Распахнулась дверь, и в помещение вошел очень высокий мужчина в длинном светлом одеянии. У него были золотые браслеты на руках и блестящие часы, густая борода, черные глаза. На голове какой-то убор, названия которого я тогда не знал. Следом за ним вошли еще четыре человека. Позже я пойму, что это охрана.

– Это все?

От его голоса пробрало до костей. Он смотрел на всех нас сверху вниз, как на грязь. Его звали Шакир Аль-Фарих, он был моим хозяином.

– Да, то есть минус один, – сказал Анхар.

– Кто именно?

– Турецкая девочка. Лет восемь-девять.

– Причина?

Они замялись, я увидел, как сглотнул Сулейман.

– Хм, мой Господин, она истерила. Была бы проблема.

– Сто палок. Аммар, разберись!

– Что? Нет, прошу, я ничего не сделал! Господин!

Охрана вывела Сулеймана, и вскоре я услышал его вопли, но мне не было его жаль. Я хотел, чтобы он сдох. Чтобы с ним сделали то же, что он сотворил с той девочкой Сурией.

Шакир Аль-Фарих подошел к нам всем ближе. Он смотрел на нас, но ни к кому не прикасался. Вместо него это делал низкорослый и упитанный Хамит. Он осматривал нас как скот, как животных на рынке: тело, волосы, зубы, ногти.