Серия «Перст Судьбы»

Даже сквозь сон я чувствовал запах сырости. А еще – холод, его ледяные пальцы впивались в спину, до самого позвоночника. Очень не хотелось просыпаться. В реальности меня ждала лютая мерзость, хуже любого кошмара. Это я знал даже во сне, прыгая по каменным ступеням, уходя от погони, погружаясь в соленый океан, заряжая арбалет и сражаясь на мечах с мечниками с зелено-бело-желтыми гербами на щитах. Во сне их щиты превращались в огромные бледно-серые поганки, они рассыпались под моими ударами, и это забавляло…

Меня выдернули из забытья надтреснутым звяканьем. Я открыл глаза и поначалу и ничего не увидел – только какую-то муть и сверху – синеватый свет, тусклый, как бельмо нищего. Я дернулся, попытался перевернуться, тут же в спину и бока сквозь тощий матрас впились деревянные горбыли лежанки. Я не двигался, ощущая пустоту внутри, будто там, под кожей, кроме мышц и костей, ничего не было – ни сердца, ни легких. Только потери и утраты.

Но я жив. Кажется, жив. Если встану, то смогу идти. Во всяком случае, есть на это надежда.

Под потолком висел фонарь, наполненный синеватым искусственным светом, так что я мог, пускай и с трудом, рассмотреть свое обиталище. Узкое помещение, не более трех шагов в ширину и пять в длину. Окон не наблюдалось – из проемов только решетка в двери. Я встал (ноги подгибались и дрожали), подергал дверь. Заперта. Коридор за решеткой тонул во мраке. Время от времени издалека долетали какие-то крики и стоны, но слов было не разобрать, как будто люди бредили в лихорадке. Слышались шаги, голоса, но к моей каморке никто не приближался. Я крикнул. Что-то вроде: «Эй!» Потом: «Помогите!» Никто не пришел и не отозвался. И снова только бессвязные выкрики и стоны вдали. Неужели… Еще раз обвел взглядом каменный мешок. Я в тюрьме?

И кто я такой? Как очутился в этом месте? И что это за место? Холод, плесень, запах земли. И еще ощущение, что я должен был сделать что-то важное, не оставляло меня.

Свершил положенное? Не удалось? И что происходит сейчас? Наказание? Я пытался вспомнить, но все без толку. В мозгу – серый густой туман, похожий на кисель. В этой жиже мельтешили светлые и темные брызги. Что-то пыталось всплыть из небытия, но тут же тонуло, и на смену приходил новый дерганый и непонятный образ. Люди, взрослые и дети, сменяли друг друга, мелькали дома и замки, морские бухты и города, сражения и казни. Явившись из тягостной глубины на мгновение, они тут же исчезали в бездне, и все усилия их удержать оказывались тщетными. Одна лишь сцена застряла в памяти различимым осколком – какая-то бешеная драка в таверне. Огни лурсских фонарей, темная кладка стен. Я кидаюсь на людей, расчищая круг. Опрокинутый стол. Черным пятном разлитое вино на каменном полу. Бородач суется вперед, отскакивает, издали грозит кинжалом. Бегущий на меня человек в черно-синей форме, занесенный клинок, я встречаю его удар своим коротким мечом и накидываю человеку на шею петлю из черных жгутов – порождение черной магии…

«За Лару!» – выкрикиваю я.

А что дальше? Не помню. Провал. Но я уверен, что этот вонзившийся в памяти осколок схватки – причина моего пребывания в каземате.

Пытаюсь представить себя – каков я внешне, помню ли? Выходит, что как раз это помню: среднего роста и сложения тоже среднего, в плечах довольно широк от природы, русые волосы, острые скулы, глаза серые с темной обводкой по радужке. Я вижу себя в каком-то зеркале, старом и потускневшем, в причудливой раме с потемневшей позолотой, и за спиной у меня маячит тенью некто, но я не ведаю, что это за призрак – добрый или злой демон на моем плече.

Голова моя разрывается от боли. Я чувствую, как из носа капает кровь и течет по коже. Я провожу ладонями по голове. Волосы у меня длинные и грязные на ощупь. А еще надо лбом можно нащупать бугристый шрам. Измученный бестолковой борьбой с ненадежной памятью, я уплываю в забытье, несмотря на холод и ломоту во всем теле.

Очнувшись снова, я, наконец, вспоминаю точно: я в тюрьме.

Сколько времени я здесь? Не знаю. Мне лично кажется – вечность. Но я помню только вчерашний день, когда я пробудился в первый раз после долгого забытья и попытался сообразить, кто я и откуда. Но так ничего и не припомнил, лежал час за часом пластом, то погружаясь в забытье, то выныривая обратно в явь.

«Лара», – прошептал я и ощутил боль потери.

Боль давнюю, она уже сжилась со мной.

Хотелось пить, но воды в камере не было. Я зачем-то ощупал бетонную сырую стену, как будто она могла растаять и оказаться всего лишь эпизодом кошмара. Я вспомнил, что вчера проснулся с той же надеждой – что стена вот-вот исчезнет. Сколько же времени я здесь? Там, в изножии, на стене процарапан чем-то острым календарь. Кто-то отмечал дни, проведенные в моем каземате, ссадинами на каменной кладке. Отметок было двенадцать на одной стене и еще двенадцать на другой. Я нашел осколок камня на полу и вчера выскреб в кирпиче еще одну черту. Похоже, камнем этим, как стилусом, обитатели каземата пользовались и до меня.

Я не знал, кто сделал эти отметки. Может быть, я сам исцарапал стену много дней назад. Здесь можно сгнить заживо, и никто не узнает об этом.

Весь день вчера я пытался хоть как-то собрать из осколков распавшийся мир. Но забросил бесполезное занятие и уснул. Дело в том, что здесь, в каземате, отделить день от ночи, и одни сутки от других немыслимо. Вчера (если это было вчера, а не два дня назад или два часа назад) приходил охранник, чтобы принести воду, ломоть липкого хлеба и миску похлебки. Как часто он приходит? Один раз в сутки? Два раза? Понять было невозможно. Иногда мне казалось, что со времени моего первого пробуждения прошло не менее трех дней. Пить хотелось настолько сильно, что я попытался слизывать капли влаги в углу камеры.

И все же я на что-то надеялся. Прежде всего, на себя. Я был уверен, что в прежние дни обладал удивительной силой. Не знаю, откуда пришла эта уверенность, ведь почти ничего и не вспомнилось о себе прежнем. Осмотрел руки. Грязная кожа, покрытая черными кляксами липкого раствора и пятнами засохшей крови. И еще странность – и ладони, и кожа с тыльной стороны оказались пронизанными тонкой серебряной проволокой, которая успела глубоко врасти в кожу. Как будто я долго носил кружевные серебряные перчатки, и они срослись с моей плотью. Серебряная проволока, вживленная в кожу, что-то да значила. И еще я ощущал в руках непомерную тяжесть, будто каждая кисть весила фунтов тридцать, не меньше.

Потер пальцы друг о друга, грязь стала ссыпаться черной шелухой. Появилось легкое покалывание в пальцах, но и только. Когда-то у меня был Дар, его пытались отнять. Я вспомнил это отчетливо, глядя на причудливый узор, сплетенный из серебра.

Одежда моя состояла из похожего на мешок балахона, измазанного какой-то похожей на смолу дрянью. Балахон был просторный, из грубой ткани, с длинными рукавами, напялен на голое тело. На ногах – солдатские башмаки. Еще со времен Домирья их шьют по старым образцам: кроят из одного куска кожи каждый, толстые подметки подбивают крупными гвоздями. Мои башмаки – старые, если судить по корявым шнуркам с множеством завязанных навсегда узлов. Так и спал в башмаках, не в силах их сбросить. За ночь ноги так замерзли, что я почти их не чувствовал.

Поднялся, прошелся по каземату взад и вперед. Раз, другой. Ноги отогрелись, но стали подгибаться от слабости, и я снова сел на кровать. Почему здесь, почему в тюрьме, почему ничего не помню? Не связан, на мне нет кандалов… И в то же время совершенно обессилен. Внутри меня смерчем крутилась злость. Злость на свою беспомощность и свою беспамятность. Кто я вообще такой? Хоть бы одна подсказка! Я смогу ускользнуть? Умею скакать верхом? Умею драться? Что могу? Или я – ничто? Просто скотина, переставляющая ноги?