В углу обнаружилось медное ведро с крышкой для отправления естественных нужд. Не преминул им воспользоваться. Ведро было заполнено наполовину. Воняло жутко. Значит, я тут уже несколько дней, но о первых сутках ничего не помню. Еще в полу имелось отверстие, забранное частой бронзовой решеткой. Я наклонился, чтобы внимательнее присмотреться – на прутьях висели комья той же черной, похожей на смолу жижи, что испятнала мой балахон. Из отверстия шел гнилостный запах. И еще мне показалось, что там есть кто-то живой – слышались протяжные звуки, похожие на стоны, и влажное хлюпанье, как будто очень большая тварь ворочалась в луже.

– Эй! – позвал негромко, и хлюпанье тут же прекратилось.

В следующий миг черная ложноножка вылетела меж прутьев, будто змея в броске, и ухватила меня за край балахона. Я отшатнулся. На счастье, ткань оказалась гнилой, она лопнула с треском, и кусок холстины исчез меж прутьев вместе с черным щупальцем. Я спешно передвинул тяжелое ведро с экскрементами и закрыл им решетку.

Потом вернулся в прежний угол и забрался на койку. Сердце отчаянно бухало в висках – что-то подсказывало мне: тварь внизу смертельно опасна.

Валяться в темноте на жестком матрасе, прислушиваясь к тоскливой серенаде пустого желудка, – не самое больше удовольствие.

– Арестант! – охранник возник из пропасти коридора и принялся возиться с замком в двери. – Встать. Лицом к стене!

Я поднялся и не слишком торопливо выполнил его приказ, то есть уперся носом в сырую кладку.

Тюремщик вошел в камеру и кратко приказал:

– Не двигаться!

Он обыскал меня, но как-то торопливо и без всякого рвения, а к койке даже не притронулся.

– Выходи! – гаркнул неожиданно громко.

Меня даже качнуло – то ли от его окрика, то ли от неожиданности. Куда это? В карцер? На казнь?

Повели наверх. Один крутой поворот, второй, третий. И с каждым пролетом руки мои теряли непомерную тяжесть, а пальцы все сильнее начинали покалывать тысячи невидимых иголок, так бывает, когда после мороза окоченевшие ладони начинают отходить в тепле. Я насчитал, что мы миновали три уровня. Каждый раз я замечал на лестничной площадке огромную дубовую дверь с крошечным оконцем, забранным решеткой, и два фонаря с синим неживым светом. К концу подъема я так устал, что едва переставлял ноги.

Лестница вывела нас в небольшую комнатку, деревянная дверь приглашающе открыта. Мы вошли. Из окна с немытыми стеклами нехотя тек дневной свет. Охранник распахнул еще одну дверь, втолкнул меня в тесную комнатку, опять же с окном (матовое стекло и решетка). Прямо напротив двери стоял письменный стол и за ним копошился человек в мятой черной куртке. Из-под куртки косо выглядывал ворот грязноватой батистовой рубашки. Рядом со столом, опершись плечом на стену, стоял второй парень – широкоплечий, в аккуратной синей с черным форме. Рядом с ним на табуретке сидел паренек лет семнадцати, одетый в черное – черный колет, узкие черные штаны, короткий черный плащ, только сапоги были рыжие – изношенные, белесые. Мне почему-то неловко было смотреть мальчишке в лицо, как будто боялся его взгляда. Я заметил только темные волосы на коже и пухловатые детские щеки. Зато он смотрел на меня неотрывно – я чувствовал его взгляд, он как будто скреб мое лицо железной щеткой.

Тюремщик за столом был хмур, небрит и растрепан, он пролистнул ворох мятых бумаг в драной коричневой папке, а затем сказал лишь одно слово здоровяку в форме:

– Распишись!

И ткнул пальцем в один из листков.

Тот обмакнул перо в грязную стеклянную чернильницу, и щедро орошая бумагу фиолетовыми кляксами, что-то чиркнул на бумаге. Интересно, за что он расписался? За мою особу, что принял с рук на руки… Наверное, так. Странно, но я не испытывал радости, поднявшись с глубины минус третьего уровня на поверхность. Только тупое недоумение. Я сжимал и разжимал кулаки и ощущал, как горят ладони, а пальцам возвращается чувствительность.

Парень в черно-синей форме скользнул по мне взглядом и коротко повел подбородком в сторону двери.

– Пошли.

– А вещи? Мои вещи…

Я не знал, имелось ли у меня перед заключением в тюрьму хоть что-то, но на всякий случай решил побузить.

Человек в сине-черном ухватил меня за шиворот и довольно невежливо пихнул к двери. Сопротивляться я не мог. Месяцы (или годы?), проведенные в одиночке, превратили меня в хлипкое существо.

Впрочем, бить меня не стали, просто довольно грубо вытащили за двери тюрьмы (я успел разглядеть пустой мощеный двор и одноэтажное серое здание за спиной) и здесь втолкнули в узкую черную карету с маленькими квадратными оконцами. Парнишка в черном уселся напротив меня. Тут я впервые осмелился взглянуть ему в лицо. Ему было лет шестнадцать или семнадцать. Светлокожий от природы, но кожа покрыта красноватым загаром, нос короткий прямой, брови вразлет. На щеках татуировки – скрещенные топоры и меч. И на тыльных сторонах ладоней – такие же знаки. Глаза светлые прозрачные. Мальчишке хотелось казаться равнодушным, но во взгляде явно читалось любопытство. Что-то было смутно знакомое в его лице. Но я не мог понять – что именно. Прежде мы точно не встречались. А вот знаки татуировок я видел когда-то.

Я не стал спрашивать, куда меня везут. В общем-то, мне было все равно. Заметил только, что на карнизах домов и мостовой лежит снег, а небо низкое, серое, все в тяжелых темно-серых тучах, небо поздней осени или зимы.

Кажется, я задремал, сидя на обитом кожей сиденье кареты. Пришел в себя, когда мы остановились перед входом в какой-то особняк. Мой спутник вышел первым, я выпрыгнул следом, потерял равновесие и ухватился за него. Тут меня как будто пробило ударом разряда в мастерской Механического Мастера (кто это?), а следом обдало яростным жаром. Я отшатнулся и ухватился за дверцу кареты. Иначе бы упал. Мой конвоир был магиком, и магиком очень сильным.

– Нам туда! – парнишка указал на боковой вход в подсобные помещения.

Я двинулся, куда указали. Очень хотелось оглянуться, но не стал. В небольшой комнатке с серыми стенами пожилой человек в серой рубахе и серых штанах, похожий на уставшего от жизни уборщика, выдал мне белый кубик мыла, полотенце и, указав на дверь, велел оставить одежду в предбаннике. Я заглянул внутрь. Там была ванная комната. Посредине помещения на полу, вымощенном плитками в черные и белые шашечки, стояла большая бронзовая ванна с изогнутыми ножками. Я открыл краны и несколько мгновений наблюдал, как плотные струи воды бьют из серебряных кранов. Потом скинул все это мерзкое липкое тюремное, и погрузил тело в почти нестерпимо жаркую воду. О, счастье… счастье… счастье… счастье… я намыливал себя раз за разом, скреб кожу ногтями – губку мне не потрудились выдать, кое-как промывал отросшие волосы и свалявшуюся бороденку. Меня никто не торопил, и я, наверное, целый час провел в ванной, добавляя время от времени горячей воды, пока кожа на кончиках пальцев не сделалась морщинистой и белой. Руки перестало покалывать, а серебряная проволока от мыла потемнела.

Вернувшись в предбанник, я обнаружил серую рубаху и такие же штаны, как у того уставшего от жизни уборщика. В первый момент меня накрыло удушающим разочарованием, потом я лениво отмахнулся от своих несбывшихся надежд: даже мыть пол или мести лестницу лучше, чем сутками валяться на койке в тюрьме. Вместо обуви мне предложили какие-то нелепые кожаные туфли, слишком большие для моих ног – разве что делалась поправка на отросшие ногти. На миг мелькнуло в памяти – я не первый раз в этой комнате. Раз в год (или раз в полгода или три месяца – этого вспомнить я пока не мог) меня поднимали из тюремной пропасти, мыли, стригли и брили. А потом опускали обратно – в небытие. Или между подъемом и спуском в нижний мир было еще что-то?

Я оделся. Тут же возник все тот же безлико серый и повел меня в соседнюю комнатку – стричься, бриться и кромсать ногти. Мой конвоир в черном куда-то исчез. Я смотрел в большое зеркало напротив кресла и видел совершенно незнакомого мне человека, очень худого, с серыми всклокоченными волосами, с запавшими щеками и с темными впадинами глазниц – не поймешь даже, какого цвета у моего отражения радужки. Ходячий скелет, да и только. Человек в зеркале казался далеко не юным, но возраст его определить было невозможно – от двадцати пяти до сорока – подойти могла любая цифра. Теперь я разглядел шрам, что прежде, там, внизу, нащупывал пальцами. Он шел наверх от середины лба и терялся в волосах. Шрам был еще красный, не слишком давний. Такое впечатление, что меня кто-то приложил железным прутом по башке.