Приходила в себя она скачками: вздохом облегчения, когда крик новорожденного разорвал темень беспамятства; рвущей глотку жаждой и каплями воды, медленно текущими по губам; бормотанием людей и словами, которые никак не получалось понять.

И она снова блуждала во тьме, ища выход. Когда очень долго живешь в темноте, то и в ней начинаешь видеть свет. И она увидела. Почувствовала голыми ступнями, что стоит на мягкой пыли большака и где-то истошно кричит ребёнок. «Сынок?» Ганька качнулась, толкая и открывая проход в… Куда? Свет ослепил, но она слышала и понимала слова. Торопясь, она двинулась на голос, постепенно прозревая. «Сынок?»- слово обожгло желанием прикоснуться, взять на руки, приложить к груди, ощутить мягкие губы младенца на своем соске. Она сделала еще один торопливый шаг и визг заглушил все мягкие, обволакивающие слова.

– Уберите! Не хочу её видеть! Унесите её отсюда! Пусть её не будет! Не будет! Никого нет, и её пусть не будет!

– Как же так, девонька? - Кинулась Ганька на голос. Обняла. Прижала к себе, баюкая, качая на руках растрепанную девчонку. – Как же так, милая? Ты же её в этот мир привела. Разве можно отпустить её ладошку? Она же пропадет без тебя. Посмотри. Посмотри, какое небушко яркое в её глазах. Возьми!

Ганька не успела понять, когда плачущая малышка оказалась на её руках. Она только скользнула своим пальцем, стирая слезинку и положила ребенка в руки матери, ощутив их своими. Как, когда она стала этой девочкой? И как только эти руки коснулись волос малышки, как увидела: комья земли, падающие на крышки гробов, сложенных в длинной канаве; льющуюся с неба воду, наполовину заполнившую яму и сползающую пластами землю; людей, торопящихся быстрей засыпать, спрятать под землей её любимых: муж, отец, мать, дядя, дед... все, кто был в доме. Крик рвался наружу и застревал в горле, мешая дышать, сводя судорогой заледеневшие пальцы. Ребенок пискнул, приводя в себя, и Ганька потянула к себе паутину тоски и боли, разжимая пальцы, становясь снова собой, гладя и приговаривая, успокаивая обоих девочек, оставшихся без опоры. Наедине друг с другом.

– Дурочка, маленькая, глупенькая дурочка. Да разве ж ты одна? Разве без любви осталась? Ты поглянь, поглянь милая, какая она маленькая, а уже тебя любит. Она и плакала потому, что любит тебя и не хочет жить без тебя. Да и не сможет без тебя. И ты без нее. Видишь? Видишь? Она уже молчит и смотрит на тебя. Улыбнись ей. Дай надежду. Вот. Вот так, милая, вот так.

Не прекращая говорить, она уже распахивала ворот рубашки и доставала материнскую грудь. Гладила, разминала сосок и подталкивала к ротику малышки. Сжала у самого личика, выдавливая каплю молока и провела по губёшкам, давая попробовать вкус. Обе: и мать, и дочь вздрогнули, когда губы сомкнулись и ребенок, прижимая его языком втянул сосок.

– Маленькая моя, - прошептала мать и уже сама погладила девочку по голове.

– Вот так. Вот так, милые.

Ганька выпрямилась, разгибая уставшую поясницу и сжала руками свои груди. «Сынок». Груди были пусты. А вокруг снова клубилась тьма, ставшая гуще от принесенной с собой боли двух девочек. «Устала», - подумала женщина и села на землю, обняла себя за плечи и завыла, раскачиваясь и отдавая крику понимание, что она никогда не увидит дитя, которому даровала жизнь. Не увидит мужчину, которого полюбила однажды. Мамка. Папка. Сестрёнка. Все остались там, неведомо где, куда не найти пути-дороги, а путь её долог. Сама таков выторговала. Но разве ж стоит её крохотная душонка жизни сыночкиной? А мужниной? А родительской? Пусть меня с ними нет и не будет, но они же смогут жить в счастии и довольстве. Им же было обещано. Мной уплочено.

Постепенно она затихла, смирившись с долей, встала, отряхнула с юбки пыль дорог и пошла, слушая зов. Так и шла, открывая проходы и залечивая своей любовью чужую боль. Забирая себе. Уча видеть любовь и беречь её.

Долгие ночи ожидания перестали слышать её плач. Теперь она закрывала глаза и думала о всех, кого полюбила: о маменьке и её пахнущих пирогами руках; о папиной ладони, хлопающей её по плечу, ободряя; о шепоте мужа и о словах, заставляющих пылать когда-то уши и таять сердце; о сыне, теперь, наверное, уже большом и встретившим свою любовь. Она вздыхала, радуясь, что он не зовет - значит тот, кому она задолжала, не солгал, и её сын счастлив и любим. И его не нужно учить любить. Другие справились. О девочках, её первенцах на этом пути. О … она улыбалась и говорила с ними вслух, и тьма стала редеть, и однажды взошло солнце, освещая её путь. Она шла, не жалея себя, становясь на время встречи той, от которой можно учиться любви, и старела, устав от груза взятой на себя чужой боли. И тогда она снова садилась в пыль дорог, опускала распахнутые небу ладони на распухшие колени и закрывала глаза. Время качало её на ветру. Дни сменяли ночи, рассветы - закаты, а она продолжала слушать, ловя ту ноту отчаянья, которую должна впитать и растворить в себе, научив любить, ничего не взяв себе кроме боли.

Она больше не плакала. Она больше не молила о любви для себя. Она слушала тишину и улыбалась ей, как самому дорогу другу, потому что пока она здесь – с её, Ганькиными, любимыми всё хорошо…и мир сжалился, растворив её в себе.

– П-шёл вон! Вон, я сказала! – проорала Люська, и удар дверью об стену потряс предпраздничную благость многоэтажки. Следом она вытолкала на лестничную площадку и незадачливого гостя:

– В семью, в семью, убогий!

– Но как же новый год вдвоем? Я же готов, завтра, пополудни… и весь к ногам твоим, любимая… – растерянно лепетал всё ещё не теряющий надежды ухажёр.

– К ногам супруги дражайшей припади… и там же возлежи! Или не так…

И гаркнула в спину:

– Возляг!

Люська, удостоверившись, что постороннее тело покинуло парадную, уже возвращаясь в квартиру, чуть слышно бормотала:

– Настрогают убогих, а я мучайся!

…Ёлка мигала огнями, стол искрился хрусталём и даже мамин фарфор и бабушкины серебряные вилочки замерли в ожидании…

– А собственно, чего вы ждали? – яростно спросила Люська у скатерти с товарками, решительно собирая ее за четыре угла. – ПрЫнца, что ль, на белом коне и в лаковых штиблетах? Так нынче прЫнцы-то не в тренде. Нынче в тренде одни только депутатские сынки, ведь даже олигарховских всех давно уже к рукам прибрали…

Хрусталь и фарфор от неминуемой гибели спас дверной звонок. Девушка отпустила углы скатерти и даже машинально их расправила. Неужто вернулся, окаянный?..

Тем не менее, поправляя на ходу прическу, вернулась в прихожую, вздохнула и рывком открыла дверь.

– Вот, – облепленный снежным крошевом малец протянул ей маленькую, завернутую в подарочную бумагу, коробочку, – вам дядечка чудной просил отдать … и, что он – прощеньица просит…

– Ага, спасибо, мелкий! – Люська приняла передачу, и пацаненок тут же вихрем рванул вниз по ступеням. Она же закрыла дверь и, разглядывая на ходу нежданный подарок, вернулась в комнату.

– Любить-ворошить… Какие нежности при нашей бедности, – девушка нерешительно покрутила в пальцах коробочку и даже подергала за бантик, но потом вздохнула, и всё же положила её под ёлку. – Нет, подарки мы вскрывать будем после. Только после тщательной и интенсивной встречи нового года! А потому, подруга, не погреметь ли нам хрусталем, если уж у нас даже подарки вдруг нарисовались? Проводим его, чтоб ему… скатертью дорожка?

И она прошла в кухню, откуда вернулась с холодцом и нарезкой. Затем покрутила в руках шампанское и водку, и решительно поставила на стол водку.

– Шипучка лучше поутру… Кто пьет шипучку по утрам, тарам-парам, тарам-парам… Ну, что ж, помянем безвременно почивший… – и уже усаживаясь за стол, она мельком глянула на часы. Те в ответ лишь укоризненно покачали маятником и громогласно пробили полдень. Люська качнула им головой, соглашаясь, но продолжила, – я и говорю – безвременно почивший год. Устал он, болезный, вот и ушёл от нас пораньше!